Римский орел

Мазин Александр Владимирович

"Нет, - подумал Черепанов, - у дикости есть много больших плюсов. Например, лицемерия поменьше".

Он ошибался, полагая здешнее общество более диким, чем то, где родился. И насчет лицемерия - тоже ошибался. Мир, в котором он сейчас оказался, был первоосновой всей европейской культуры - политики, этики, законодательства и государственности. Со всеми их плюсами и минусами. И как всякая основа, он во многом был глубже и правильней многочисленных построек, выросших на фундаменте Римского Миропорядка. К сожалению, Черепанову не суждено было увидеть Рим в эпоху расцвета. Только накануне гибели.

Но гибель Тысячелетнего Рима - дело долгое. Изнутри и не заметишь, что титан умирает. Все кажется - это не смерть, а лишь временная полоса неудач, как уже не раз бывало. Может, потому и умирают великие государства? Когда череда взлетов и падений становится слишком длинной и кажется естественным, что за провалом следует подъем? Когда всем - и подданным, и власть предержащим - кажется, что выход из пике должен произойти сам собой? Что история проворачивается как туша на вертеле, подставляя огню то один, то другой бок? И забывается вдруг, что кто-то должен крутить вертел, а кто-то - срезать мясо до того, как оно обуглилось. А туша при этом становится все тоньше и тоньше...

... Оленья туша неторопливо поворачивалась на вертеле, которым служила грубо оструганная жердина, установленная на рогатках. Сотрапезники отмахивали ножами куски - по мере готовности, сдабривали солью, дули на горячее мясо...

Плавт, снимавший обжаренные, шкворчащие куски небрежным и идеально точным взмахом ножа, тем же движением ловко забрасывал их в глиняную миску, из которой ели детишки - мальчик лет пяти и заморенная девчушка года на четыре постарше.

Девчушке кентурион напоследок сунул кусок медовых сот, которым она поделилась с братцем.

Черепанов, зная темперамент и установки кентуриона, опасался, как бы Гонорий не стал к ней приставать, но, видимо, даже с точки зрения любвеобильного Плавта, девчонка была еще слишком мала. Что же касается двух присутствовавших женщин...

Возможно, они не отказали бы славному воину, а их мужчины не стали бы возражать (интересно, как бедолаги могли бы возразить Плавту?), но уж больно грязны и невзрачны были эти крестьянки. Кстати, именно крестьянки, в первоначальном значении этого слова. На обеих Геннадий заметил маленькие деревянные крестики. А старший из мужчин после трапезы пробормотал что-то вроде "Pater noster" [Отче наш].

Внезапно тонкий жалобный вой пронзил темноту. Совсем близко. Стреноженные лошади, пасшиеся неподалеку, нервно заржали и подались к людям.

Даже слой пыли не мог скрыть, как побледнели женщины. Да и мужчины занервничали.

– Лупус, - прошептала девочка.
– Волк.

И тут же получила от матери оплеуху.

– Накличешь, дура!

– Оставь ее, - спокойно уронил Плавт.
– Ну, волки. Что с того? Пойдем, Геннадий, лошадей привяжем на всякий случай.

Черепанов поднялся.

За все время их совместного путешествия волков он не видел ни разу. И не слышал. Следы - да. Следы попадались. И волчьи шкуры у варваров по ту сторону Дуная встречались столь же часто, как сапоги типа "казак" осенью на Арбате.

Вой раздался совсем близко. И тут же солисту ответил целый волчий хор.

– Кровь учуяли, - сипло произнес старший из мужчин.
– Его кровь.
– Он показал на недоеденную тушу оленя.

–

Может, отдать им?
– неуверенно предложил второй.

– Вот еще, - проворчал Плавт.
– Волков жареным мясом кормить. Да я их лучше сам съем! Вместе с хвостами!
– Кентурион подмигнул перепуганной девчонке.

Та неуверенно улыбнулась.

Черепанов ощутил, как редеет сгустившийся над поляной страх. Даже ему как-то спокойнее стало...

В следующий миг он вскочил, словно подброшенный пружиной. Ширкнул выдернутый из ножен меч - серый зверь с тусклыми красными глазами отпрянул назад и застыл между двух кустов. При свете костра была видна нитка слюны, свисающая из пасти.

– Обнаглели, - проворчал Плавт.

Он единственный как сидел, так и остался сидеть.

– Совсем обнаглели. Добро бы зима была, а то ведь осень...

Еще один волчара возник по ту сторону костра. С той стороны, где были привязаны лошади и ослик. Животные уже рвались с привязей...

– Раз, два, три...
– спокойно считал Плавт.
– Четыре, пять... Восемь.

Красные угольки-глаза окружили поляну со всех сторон.

– Во Фракии за пару ушей динарий дают, - сказал Гонорий.
– Здесь, наверно, не меньше, как думаешь?

Он неторопливо поднялся.

– Да убери ты меч, - сказал он Черепанову таким тоном, словно речь шла о выборе наживки для рыбалки.
– Спугнешь. Да и шкуру попортишь.
– И шагнул в сторону от костра. В опущенной руке - нож, которым кентурион полчаса назад резал мясо.

Черепанов не боялся диких зверей - он отлично знал, что человек сильнее любого. Но все-таки выйти с ножом на целую стаю...

Плавт успел сделать шагов десять. Не шагов - шажков... Серая стремительная тень метнулась из темноты...

Черепанов увидел, как Гонорий плавно, даже неторопливо подался в сторону - и поймал тень на лету. Поймал, чиркнул ножом - и легко перебросил через плечо.

Короткий визг - и серый зверь тяжело шлепнулся на землю и забился на траве, брызгая кровью из распоротой шеи.

Дети пронзительно заверещали.

А красные угольки, окружившие поляну, разом погасли. Волки исчезли так же внезапно, как и появились.

Плавт подошел к костру, поглядел на зверя. Тот уже затих, глаза остекленели. Был он совсем небольшой, тонконогий, поджарый. Но с таким впечатляющим арсеналом в пасти...

Плавт наклонился, отмахнул волчьи уши и сунул девчонке, а нож обтер и спрятал.

– Обдери, - сказал он, кивнув на волка, младшему из мужчин.
– Шапки деткам сошьешь. Здесь не Италия. Зимой холодно бывает.

Глава третья,

В КОТОРОЙ ГЕННАДИЙ ЧЕРЕПАНОВ УЗНАЕТ, КАК ВЫГЛЯДИТ "НАСТОЯЩАЯ РИМСКАЯ" ЕДА И "НАСТОЯЩИЕ РИМСКИЕ" ШЛЮХИ

Гостиница располагалась метрах в ста от дорожной развилки. А на самой развилке на каменном постаменте стояло изваяние человечка, выкрашенного в красный цвет. Вид у человечка был донельзя жизнерадостный, а уши почему-то ослиные. Из-за пазухи изваяния торчали желтые колосья и черные виноградные грозди. И такие же грозди свешивались из рога, который человечек держал двумя руками. Но самой выдающейся частью статуи был устремленный вперед метровой длины фаллос, изваянный с большими точностью и старанием.