Ринг за колючей проволокой
Шрифт:
Драпкин достал из тайника собранный аппарат. В глазах Жюльена засверкали искорки. Он потянулся к приемнику, начал с жадностью осматривать. Потом поднял глаза на Алексея и ткнул его пальцем.
– Майстер?
Лысенко смутился. В чужих руках труд бессонных ночей выглядел грубым, некрасивым.
Но Жюльен, не замечая смущения, поднял большой палец.
– Карош… Карош!
И начал со знанием дела тыкать пальцем в аппарат, показывая ошибки. Их было, к удивлению Алексея, совсем мало. В двух местах не так поставлены конденсаторы, нарушена последовательность. Кроме того,
Жюльен охотно согласился помочь собрать радиоприемник. Он на куске карты написал, что еще нужно.
Через пару дней все необходимые материалы были подготовлены. Их правдой и неправдой, рискуя головой, достали Железняк и Драпкин. Кроме того, по предложению Леонида друзья устроили для Жюльена тайное убежище. В другом конце котельной была огромная куча угля. В куче вырыли яму, сверху накрыли досками, застелили тряпьем и снова засыпали углем. Оставался лишь небольшой проход. Алексей вместе с Драпкиным протянули туда шнур и подвесили лампочку.
Алексей не отходил от французского инженера, всячески старался помочь и, самое главное, учился. Кто знает, может, еще не раз придется собирать тайный приемник…
Пока Жюльен колдовал над деталями, паял и привинчивал, Вячеслав Железняк ломал голову над новым вопросом: где хранить радиоприемник? Он должен быть постоянно рядом и в то же время спрятан так, чтобы никто и не догадался о его существовании. После мучительных раздумий Вячеслав пришел к выводу, что приемник лучше всего прятать в каком-нибудь бытовом предмете, который постоянно находится у всех на глазах и не вызывает никакого подозрения.
И он начал искать. Обшарил весь барак, но подходящего предмета не было. Вдруг его взгляд остановился на помятом ведре с сапожной мазью. Такие ведра находились в каждом бараке. Они стояли у дверей, и узники обязаны были ежедневно чистить обувь.
Вячеслав раздобыл пустое ведро. К нему приделал крышку, похожую на кастрюлю. Она плотно входила в ведро и без особого ключа не вынималась. Крышку Вячеслав наполнил сапожной мазью, а ведро помял и вымазал, чтобы оно не отличалось от других.
Тайник был готов. Под крышкой могли свободно уместиться небольшой приемник, антенна и шнур со штепсельной вилкой.
Наконец Жюльен припаял последнюю деталь, вставил катушку. Можно включать.
Испытание провели тут же.
Засветились волоски лампы. Послышался характерный шум. Леонид, волнуясь, надел наушники, повернул ручку и… Глаза его округлились, рыжие брови поднялись вверх, и широкая счастливая улыбка засияла на лице.
У Алексея екнуло сердце. Работает! Дайте послушать. Но Леонид протягивает ему только один наушник.
– Скорей…
Лысенко осторожно прикладывает его к уху. И сразу перехватило дыхание, померкло все вокруг, исчезла угольная яма, накрытая грязными досками. Остался один голос. Сильный, ясный, уверенный голос диктора, голос Москвы! Алексей приник к наушнику. «…Наши войска перешли в наступление… Освобождены десятки населенных пунктов».
У Алексея на глаза навернулись слезы. Впервые за годы плена. Сколько вынес он мук и унижений, побоев, пыток, побывал в застенках гестапо после неудачного побега, но врагам никогда не удавалось видеть в его глазах слезы. А тут не выдержал. От радости.
В нем говорило и чувство собственного достоинства, гордость солдата, который не склонил головы и, пройдя через все муки, остался верным воинской клятве. И неописуемая радость человека, услышавшего голос Родины, свой родной язык – могучий и нежный, суровый и до слез родной, язык народа, который никогда и ни перед кем не стоял на коленях. И выстраданная долгожданная весть о том, что наконец-то «наши войска перешли в наступление»!
А последние слова диктора – «Смерть немецким оккупантам!» – Алексей воспринял как боевой призыв, как приказ Родины, обращенный непосредственно к нему, к его товарищам.
Глава десятая
Когда подполковника Смирнова уводили два эсэсовца, узники тридцатого блока, не скрывая сочувствия, столпились у двери и долго смотрели ему вслед.
– Неужели Ивана Ивановича в расход? – вслух подумал Валентин Логунов, который больше других за эти дни сблизился с прямым и суровым командиром.
– А то куда же? Ясное дело, в «хитрый домик», – широкоплечий костистый волжанин глубоко вздохнул.
Иван Иванович шел прямо, высоко подняв голову.
– Такие люди, как подполковник, вроде стали. Они не гнутся. Русский характер!
Узники смотрели на удаляющихся. Вот они, поднимаясь в гору, прошли широкую площадь, миновали солдатскую лавку, подошли к главным воротам. Остановились.
«Если повернут направо, к воротам, значит, в гестапо, будут пытать, – думал Логунов, – а если выведут из лагеря и направятся вдоль колючей проволоки, значит, в «хитрый домик» на расстрел…»
Ивана Ивановича повели к воротам. У Логунова сжалось сердце. У ворот к ним подошел еще один эсэсовец. По блеснувшей на солнце нашивке Валентин определил – офицер. Они вывели Смирнова через массивные ворота и повернули налево.
Заключенные переглянулись: куда же повели?
– Может, в канцелярию? – предположил волжанин.
– В той стороне нет канцелярии, – ответил Логунов. – Там офицерский городок.
Ивана Ивановича действительно вели к офицерскому городку. Миновав двухэтажные солдатские казармы, расположенные полукругом на вершине Эттерсберга, направились по широкой аллее вниз. Этот южный склон резко отличался от северного. Здесь было больше тепла, солнца, зелени. Зоркий глаз подполковника отмечал расположение казарм, запоминал планировку улиц, определял важные объекты: гараж, склад, столовую, офицерские виллы.
Подполковника Смирнова привели в штаб, к коменданту лагеря. Штандартенфюрер Карл Кох, прежде чем его расстрелять, пожелал побеседовать с этим русским старшим офицером, который не скрывает ни своего звания, ни взглядов и даже перед лицом смерти держится гордо и независимо. Ивана Ивановича ввели в кабинет. Карл Кох встал навстречу.
– Это вы и будете подполковник Смирнов? – спросил на чистом русском языке высокий унтер-офицер, переводя вопрос коменданта.
Кох пристально посмотрел на Ивана Ивановича.