Робинзонада Яшки Страмболя
Шрифт:
Мы ухватили козла за рога, волоком затащили его поглубже в кусты, повалились около него, едва живые, взглянули друг на друга и заулыбались.
Честное слово, хороший парень Яшка! Уверен, он то же самое подумал обо мне.
— У тебя есть хлеб?
— Есть.
— Я два дня хлеба не ел. Только пескарей. Жарил их на палочках над костром.
— Яшка, может, отпустим козла? В отаре он быстрей выздоровеет!
— Нет! Позднее верну его казахам!.. Когда вылечу до конца!
Я кивнул.
— Он не лучше Машки, да?
— Помнишь, как мы ее затаскивали в кусты?
— А помнишь…
Мы хохотали. Мы хлопали друг друга по спинам и давились от смеха, стоило нам взглянуть на козла.
Вдруг из кустов показалась козлиная голова. Мы онемели. У козла была длинная грязно-желтая борода.
— Пш-ел! — прошипел я.
Голова дернулась и скрылась. В кустах блеяло, мычало, шуршало — проходила отара. Я привстал и увидел недалеко от себя старого казаха. Он выгонял коз и овец из кустов.
— Крр-эй-тт! Крр-эй-т! — кричал казах.
Мы лежали на нашем козле. Он дрыгал забинтованной ногой. На бинт Яшка истратил полрубашки.
Отара была длинной, наверное с километр. Над нами стояла густая и колючая пыль. Мы задыхались. Овечье и козлиное блеяние слилось в какофонию. Козел вдруг так мотнул головой, что повязка слетела, и он тоже принялся орать. Яшка переживал так, будто наступает конец света.
Отара перешла речушку Жаман-Каргалу, выбралась на противоположный берег и побрела по степи к подножью горы. Должно быть, там кошары.
После ухода отары козел упал духом, и волочить его к острову стало легче. Он ничуть не хромал. Я был уверен, что рана на его ноге пустяковая. Я несколько раз сказал об этом Яшке. Но он и слышать о том не хотел.
Переволокли козла через протоку, привязали к тополю возле разоренного шалаша.
— Есть будешь?
— Потом! — Яшка поманил меня за собой.
В глубине тальников, под навесом из сплетенных верхушек кустов, на подстилке из травы лежала овечка и косила на нас лиловым глазом. Когда мы присели возле нее на корточки, она привстала на тонкие ножки и заблеяла. Под навесом было прохладно. Овечка часто дышала. Яшка провел рукой по ее опавшему животу. Шерсть на задних ногах была замарана.
— Что с ней?
— Наверное, тоже отравилась. Козел оправился, а она все болеет. Но сейчас ей уже лучше. На ноги встает.
Яшка почмокал губами. Овечка опустила голову и выдернула травинку из охапки несвежей травы. Яшка осторожно поднял ее на руки. Он стал багровым от натуги, но мне не пришло в голову, как обычно, сострить над ним. Я шел впереди, раздвигая кусты.
Мы выбрались к воде. Яшка осторожно опустил овечку на ноги. Она потеребила розовыми ноздрями и повела мордочкой по поверхности воды.
Так вот почему Яшка сидит без хлеба! Скормил козлу и овечке.
Обратно овечку нес я.
День клонился к вечеру.
— Пойдем пескарей надергаем, уху сварим, — предложил я. — Ночевать останусь здесь.
Яшка мотнул головой.
— Сначала травы надо нарвать.
Мы допоздна ползали на коленках по берегу — трава тут посочнее, — щипали ее пальцами, с трудом набрали две небольшие кучки и кормили наш мелкий рогатый скот.
Яшка собрался ночевать возле разломанного шалаша, но я настоял на своем: мы вернулись к моему кострищу.
Я набрал горсть волчьих ягод, встал с удочкой над ямкой, которую вода вырыла за перекатом. Когда Яшка закричал мне, что вода закипела, я выдернул шестого крупного подуса. Подус хорошо берет поздним вечером, когда вода темнеет и останавливается течение.
Мы лежали у костра и смотрели на огонь. Мы были сыты, укрыты фуфайкой, костер отпугивал комаров, мы благодушно щурились на огонь и разговаривали.
— Животные твои выздоровеют… А что потом?
Яшка зевнул и потянулся.
— Ох, как хорошо-о! Тогда я незаметно верну их чабанам. И никто не узнает, кто их спас.
В голосе Яшки были обычные горделивые нотки, часто, как мне было известно, переходящие в хвастливые.
— Ох, как хорошо-о! — повторил Яшка. — Тепло… Хлеб есть… Ты пришел… Я знаешь как хотел, чтобы ты пришел!
Ты побудь со мной еще день, ладно? — Яшка просительно заглянул мне в глаза.
— Ладно.
— А послезавтра вернешься… Только не говори, где я живу. А маме с тобой пошлю записку.
Я не ожидал от Яшки такой твердости характера. Было ясно, он и мысли не допускает о возвращении домой.
На следующий день с утра стирали бинты козла, перевязывали его, скармливали овечке остатки хлеба и носили ее на солнышко.
Я бродил по речке с удочкой, поставил несколько живушек. Яшка как тень слонялся за мной и говорил, говорил. Его будто прорвало. Видно, соскучился он по людям, все никак не мог наговориться.
Потом я валялся на песке, обвязав голову рубашкой, и пел всякую всячину. Домой я пока не собирался.
Благодать летом в степи! Безлюдье, талы ходят под ветром волнами; осокори шумят в вышине. Вдруг сорвется с осокоря горлинка, затрещит крыльями и унесется куда-то вдоль реки. По песку суетливо бегали тонконогие кулички и тоненько посвистывали. Чайки шумно, с плесками бросались в воду. Летает чайка над плесом и вдруг замрет над мелью, замельтешит крыльями и… камнем в воду. Взметнется вверх, в лапах блестит рыбешка.
Днем все живое прячется от солнца. Даже — во-он — красненькая черепашка забилась в тень лопуха. Я тронул ее пальцем. Черепашка опрокинулась на спину и притворилась мертвой.
Дома меня веревкой не привязывают. Но только здесь — на безлюдье, на просторе — настоящая свобода. Идешь, идешь по берегу, вдруг повалишься на песок и лежишь сколько тебе влезет и поешь во все горло. Вскочишь, разгонишься и со всего маху в воду.
Я бродил по перекатам с удочкой, ловил пескаришек, сажал их в консервную банку, Затем проверял живушки, менял живцов. Голавлишки жадные — и днем берут. Схватит пескаришку, а заглотать не может. Хвост пескариный из пасти торчит. Вытащишь голавлишку, а он одеревенелый — подавился.