Робинзонада Яшки Страмболя
Шрифт:
— Стойте! Шпа-а-аки! Нельзя!
Я хватал горячим ртом парной воздух. Меня гнал вперед страх и судорожные рывки неуправляемых ног.
Вот они!
Догнав их, я загородил им дорогу. Яшка сделал два шага в сторону и сел. Со старшим мы столкнулись грудью и стояли, упершись лбами. Он чувствовал себя правым в своем упрямстве, я — в своем стремлении остановить их.
— Дальше не пойдете!
— Отойди!
Младший дышал мне в шею, напирал сбоку. Я не устоял. Падая, схватил старшего за ногу, тот повалился на меня. Поднятой ногой я ударил младшего под коленку и удачно было выскользнул из-под Шпаковских, не ухвати меня старший за ворот куртки.
Братья вскакивали на ноги, отбегали, я гнался за ними, хватал их, но они в четыре руки, помогая себе зубами, отдирали меня. В пылу они больно выкрутили мне руку. Озверевший от боли, я ударил младшего. Мое озлобление отрезвило их. Братья подхватили рюкзаки и бросились бежать.
Я догнал старшего, сбил его с ног. Подскочил младший, они в четыре руки швырнули меня на землю и умчались в темноту. Я снова догнал их…
Мы опомнились, когда, изнемогшие, злые, хватая воздух ртами, как рыбы на песке, валялись в двух шагах друг от друга и прерывисто бормотали друг другу беспомощные угрозы.
— Где Яшка? — наконец выговорил я.
— Там остался…
Отдышавшись, мы затоптались, как гусаки, и раз пять хором прокричали: «Яшка-а-а!»
Напетляли!
Вторую половину ночи мы шарили по степи, кусая губы и не глядя друг на друга.
Яшку нашли на рассвете. Он лежал измученный зябкой дрожью и был не в силах нам обрадоваться.
— Соснуть бы часок, парни…
— И вперед! — закончил младший Шпаковский.
Я подумал:
«А в какой стороне это самое «вперед»?» Достал планшет и в десятый раз попытался объяснить братьям Шпаковским: надо вернуться к яме, где выловили пескаришек, и оттуда — известной дорогой… Я выкинул свой последний козырь: напрямик нам идти не менее 58 километров по неизвестной степи. Сейчас мы на солончаках. Если и дальше на северо-восток солончаки — воды не жди.
— Почему пятьдесят восемь? Загнул! — братья дрогнули.
Там, у ямы, у меня язык не поворачивался назвать истинное расстояние.
— Смотрите. Эта сторона — я считаю по пройденному времени — тридцать километров. По лже-Песчанке прошли пятьдесят. Мы-то все дивились, дороги долго не видно. Гипотенуза треугольника — пятьдесят восемь…
— Песчанку наверняка пересечем. Вода будет!
— А если пересечем в том месте, где она пересохла? Как отличишь ее русло от обычного оврага-притока? Дальше… Гипотенуза треугольника равна пятидесяти восьми километрам без воды. Плюс больной Яшка.
Братья сопели. Потом старший Шпаковский, как будто не было разговора, твердо сказал:
— Пойдем по гипотенузе!
Братья прикорнули вздремнуть. Я лежал на спине и безразлично наблюдал, как гаснут созвездья. Я был сломлен и безучастен.
Ради чего я взялся за теперешнюю бестолковую затею! Ради того, чтобы, придя за тридевять земель, взглянуть на берега высыхающей речушки? Братья и Яшка вправе спрашивать с меня.
Может быть, в это утро я впервые понял: во-первых, всякое дело, связанное с геологией, требует ясного целевого задания; во-вторых, оно несет с собой личную ответственность, и требуют с тебя без всяких скидок, и бьют тебя, не разбирая, считаешь ты бьющих правыми или нет… Когда снаряжают в дорогу бывалых геологов, дают им машины и самолеты, карты и приборы. И геологи приносят обычное: «Маршрут в сев. — зап. углу листа, на водоразделе речки Ак-су… Суглинки бурые, песчанистые, с редкой кварцевой галькой… Серые пески, мелкозернистые, кварцевые, с комочками серой листоватой глины с блестками слюды…»
Я оглянулся. Степь в сизых утренних красках холодна, велика, враждебна. Что я, мальчишка, букашка в степи, могу?
Встало солнце. Пора будить ребят, пора идти дальше. Куда? Впервые я чувствовал себя слабым, неспособным что-либо изменить. Это было открытием.
Я привстал на локте, услышав в утреннем затишье ровное стрекотание самолета. Я следил за самолетом, покуда он был слышен, равнодушно осознавая, что выход найден. На юг от поселка самолеты ходят только на Кос-Истек. Но если самолет не рейсовый, если он идет на базу какой-нибудь глубинной партии?
Застонал во сне Яшка, забормотал.
Я торопливо вычерчиваю путь самолета (я дважды летал в Кос-Истек, память у меня зрительная крепкая). Точка «мы» — наше место сейчас. Расстояние от точки «мы» до дороги… Если точка — вершина треугольника, гипотенуза которого равна 58 километрам, катет его — сторона трапеции, которую я сейчас построил… Основание трапеции — путь самолета от дороги до точки «мы» — 75 километров. Если предположить, что мазанки на середине этого расстояния…
Чтобы братья согласились со мной, мне придется сказать: «Поведу вас по гипотенузе. Главное сейчас — поскорее вынести из степи Яшку. Может быть, успеем к двенадцати на дорогу», — успокаивал я себя, хотя твердо знал: Яшка опоздает на поезд.
— Эй, вставайте! — кричу я Шпаковским. — Васька, вернись к балкам, намочи кепки, рубашки, сложи все в рюкзак! Догоняй нас!
Первым несу Яшку я.
…Я поил из фляги Яшку. Увидел на горлышке кровь, равнодушно ее стер. Осмотрел Яшку. У него голубые с прожилками веки, на шее бьется синяя жилка. Удивительно! Он нынче совсем не загорел. Кожа, как у женщины, белая. Поправляя на нем чалму из майки, увидел кровь у себя на руке — оказывается, кровоточили мои запекшиеся губы. Яшка с каждым пройденным километром становится тяжелее. Неужели две казахские саманушки в зеленых балках, виденные мною с самолета, где-то восточнее?
Только утром следующего дня мы наткнулись на саманушки. На днище зеленой балки двое стариков казахов пасли стадо бруцеллезных коров, принадлежавших опытной станции. Казах в черной тюбетейке сидел на коврике, перед ним стояла пиалушка с айраном. В айране чернела муха. Старик выловил муху согнутым мизинцем и кивнул в сторону белевших солончаков:
— Кайда ходил? На Барса-Кельмес? Мертвая земля…
Старик потягивал глотками айран, припадая к пиалушке беззубым и слюнявым ртом, покачивал головой и что-то говорил мне. Лежавший рядом со мной в тени саманушки Яшка, заворочался, футболка с его лица сползла, он капризно заскулил:
— Димк, мухи…
Старик, вытянув коричневую шею и задрав бороденку в небо, щурил спрятанные в морщинках глаза: следил за беркутом. Беркут уплывал в сторону солнца, следить за ним становилось невмоготу.
— Улетел на Барса-Кельмес… Там живет, — сказал казах. — На Барса-Кельмес живут беркуты. А ты… — он замолчал.
«Слабак, да?» — продолжил я его мысль.
— Ты маленький… Слабый ты… Можешь домой не вернуться. Зачем тебе ходить на Барса-Кельмес? Почему дома не сидишь? Беркут сверху видит: кто ты на Барса-Кельмес?