Робинзонада Яшки Страмболя
Шрифт:
Я не понимаю ясно — почему, но не согласен с суждениями Николая. Но он мне нравится, и потому я киваю:
— Ну да… конечно. — Но тут же спохватываюсь, мотаю головой. — Нет! Не согласен с тобой! Если мы будем сидеть дома и не научимся главному — добиваться своего, что из нас получится в конце концов? Окончим школы, затем институты… Но хоть пять институтов окончи, можешь остаться слабаком и счетной машиной.
— Ты огрубляешь, старик. С тобой невозможно спорить.
— А по-моему, сейчас видно, из кого что выйдет. Страмболя, например, таким человеком вырастет, наверняка будет автором нескольких идей. А Вовуля-толстый — есть тут у нас такой на 3-й Геологической — скиснет при первой неудаче. И хоть Вовуля к тому времени институт кончит и будет много знать, он не построит новый экскаватор, не найдет средство против рака, не откроет месторождение…
— Снова ты о дерзаниях, чудачок! И все же я считаю тебя серьезным парнем.
Деткин-старший манит меня, сует мне в руку горсть зернышек, добытых им из урюковых косточек.
— Александр Григорьевич, как вы открыли свое первое месторождение? — спрашиваю я.
Шея его коротка. Табуретка скрипит. Он поворачивается ко мне всем телом.
— Никаких месторождений я не открывал! Ты считаешь, это обычное дело? Пошел и открыл? Ты в каком классе?
— В седьмой перешел.
— Сейчас, скажем, широко внедрена электроразведка рудных месторождений. Приборы, математика и прочее. А у тебя что? Разведку ведут десятки экспедиций. Знаешь, сколько в одной экспедиции партий? И только одна из поисковых партий в случае удачи наталкивается на что-либо значительное. Она возмещает безрезультатные поиски целой экспедиции.
— Значит, находят самые упрямые, волевые?
— Какое там… упрямые! Тут уж как кривая вывезет.
— А по-моему, если ты хочешь быть первооткрывателем, надо верить в себя. И, кровь из носу, все преодолеть…
— Это слова, милый юноша! Возьми еще зернышек. — Деткин сует мне ядрышки урюка. — Ты пойдешь, пойдешь, повзрослеешь и в конце концов захочешь домой. За твой километраж, кстати говоря, тебе ни шиша не заплатят.
— Что ж, поиски всегда хлопотливы, — говорю я, чувствуя: возражать надо, не опровергая его доводов.
— Любой поиск на девяносто девять процентов обречен на неудачу. Поэтому неразумно рисковать своим обедом. Взрослые люди это знают.
— Я вам не верю, — грубо говорю я.
— Твоя запальчивость забавна. Взрослые люди мне верят.
— Я вам не верю!
Подходит Яшка.
— Дим, неужели маис та же кукуруза?
— Не знаю… Подожди, я посмотрю в книжке.
Я отыскиваю в книжном шкафу том энциклопедии на «М», читаю: «…маис — однолетний злак, см. кукуруза».
Мне самому не хочется считать маис обыкновенной кукурузой. Я возвращаюсь на крыльцо и, помедлив, говорю:
— Николай ошибся.
Яшка мотает головой, смеется и благодарно обнимает меня за плечи.
Яшку окликает тетя Вера.
— Вот вам с Николаем тряпка, вода в таз налита, мойте ноги — и в постели.
ДЕЛА ВЗРОСЛЫХ
Отец вернулся из степи с попутной машиной. Он сидит на крыльце и грызет спичку. Он не брит и не спешит мыться.
Прежде он возвращался из степи шумно. Скрипели ворота, во двор вползала машина, ломала аллейки, кусты травы кохии. Отец и его товарищи мылись у колонки, гоготали, спрашивали, какое сегодня кино, шутили. По двору разбегались ручьи мыльной воды. Мама на скорую руку готовила завтрак — яичницу из тридцати яиц! На крыльце сваливались в кучу сумки, рубашки, брюки, ботинки.
Сегодня отец вернулся из степи с попутной машиной. Я, в трусах, сонный, сунул руки под мышки, скорчился, вздрагиваю и стараюсь не стучать зубами, сижу рядом с ним на холодной, сырой от росы ступеньке. Из сеней тянет парным теплом.
Скрипит дверь Деткиных. Появляется тетя Вера в халате нараспашку, с рожками бигуди на голове. Отец продолжает угрюмо насвистывать. Я, скосив глаз, вижу обожженную солнцем шею и тяжелую волосатую руку — он сидит, подперев щеку ладонью.
Отец смотрит поверх моей головы и грызет горелую спичку. Это значит: у него кончились папиросы. Я поднимаюсь, иду в кухню, отыскиваю среди коробков завалявшуюся папиросу.
Вертит папиросу в руках. За спичками надо идти в дом. Я жду, когда он попросит меня сходить за ними. Отец молчит. Он знает: стоит ему раскрыть рот, прорвутся мои вопросы.
Папироса летит на землю. Мимо бредет курица Деткиных, изувеченная сине-красной раскраской, чтобы соседи не спутали ее со своими. Курица целится в папиросу, наконец, клюет ее, дернув раскрашенной шеей.
Отец тихонько насвистывает «Жура-жура-журавель…».
Мы сидим час, второй. Я упрямо не иду в дом за рубашкой, продолжаю дрожать. Он делает вид, что не видит моих синих коленок и гусиной кожи.
Радио играет гимн. Восемь часов. Во дворе появляется Деткин в полосатой пижаме. Он зевает, почесывает под пижамой живот. Замечает нас, подсаживается рядом, закуривает, Кашляет.
— Догадываешься, зачем тебя вызвали?
Отец кивает.
— Я тебе десять раз говорил: выполняй только свой план, выполняй только порученный тебе объем работ и не поддерживай Журавлева. Ему терять нечего — у него идея-фикс. У тебя же семья, дом, годы безупречной работы. — Деткин поднимается и, уходя, хлопает меня по плечу. — Видишь, парень, взрослые знают: я прав. Так что не горячись, не спорь. Мотай на ус ошибки взрослых и слушайся советов умных людей. Проживешь без ненужных осложнений.