Робинзонада Яшки Страмболя
Шрифт:
Старик ткнул пальцем в ползущего по коврику красненького жучка. Жучок притворился мертвым.
— Ты бала [4] . Букашка в степи. Много людей — часто наши пути пересекались, я знал тех людей в лицо — причиняли себе горе и неудобства, ибо не хотели сидеть в юрте и уходили искать свои сны. Не верь снам, бала, если сны и ветры зовут тебя в степь. Ветры невидимы и лживы! А ты слаб. Ты человек… С тобой говорит старый Утеген, бала. С тобой говорит мудрость.
Слюнявый старик мне не нравился.
— Э-з-э, ты мне не веришь? — усмехнулся старик. — Давно — я был тогда юным джигитом — мне думалось: я поднимусь над дорогой моей жизни, как беркут над степью. Эх, бала, человек только в старости узнает о пределе отпущенных ему сил. Оттого старость мудра…
Сны зовут в далекие дороги, которые не осилишь… Я вижу твои недоверчивые глаза, бала. Слушай сказку. В ауле у скупого колодца жили двое джигитов. Аул был беден, кочевал на скудных травах. Люди знали, как они проживут завтрашний день, — дни были похожи один на другой. Дети хоронили своих отцов и ждали своих похорон. Это была не жизнь, а ожидание смерти, которое начиналось со дня появления человека на земле.
Весной голубые ветры приносили из степей запахи незнакомых трав. Кричали пролетавшие птицы. Откуда они летели? У джигитов шевелились ноздри, они слышали стук своих сердец. По ночам к юношам приходили сны и звали их в неведомое — вслед за птицами и ветрами. По утрам юноши выходили из юрт и смотрели на дальние золотые горы. Горы, — по словам стариков, которые повторяли слова прадедов, — стояли на краю степей. Путь до гор был длиною в тысячу человеческих жизней.
Сны звали юношей в дорогу, нашептывали им: смысл жизни — в неведомых дорогах, смысл жизни — не ждать дня своей смерти.
Весной джигиты ушли из аула. На голубом небе горели вершины золотых гор.
«О безумцы! — крикнули вслед старцы. — Вернитесь! Вы лишите себя и тех крох счастья и покоя, что были суждены вам!»
Юноши шли долгие годы, шли по пустыням и солончакам, усеянным костями: то оборвались в песках дороги дерзнувших отправиться в путь вслед за своими снами. Днем джигиты отбивались от волков, по ночам — от шакалов. Они продирались сквозь чащи, выраставшие на их пути, ползли через барханы, умирали от жажды. Но, открыв глаза, видели вдали золотые вершины, которые с годами пути не становились ближе. Они осилили тысячу и десять трудностей и однажды, взглянув друг на друга, отступили и разом спросили: ты ли это, друг? За годы пути они превратились в седых изможденных стариков. Горы, озаренные заходящим солнцем, сияли золотыми вершинами и были по-прежнему далеки. Впереди по-прежнему лежала мертвая земля Барса-Кельмес. И все реже попадались кости погибших смельчаков. И вот однажды холодным вечером они услышали лай собак и увидели за увалом огни костров. Их принял богатый аул. Жители аула, крепкие и белозубые, угостили их сытным ужином и песнями акынов, взявших в руки домбры. Путников спросили, не к золотым ли горам они идут, и, услышав ответ, седобородые аксакалы воскликнули:
«О безумцы, верьте нам! Мы дошли до золотых гор! Видели ли вы, как по утрам солнце золотит крыши глиняных мазаров? Подобно этому солнце золотит и вершины тех далеких гор. Горы те из простого камня».
И аксакалы велели принести и показать гостям кусок мертвого серого камня, отколотого юношами племени от самой высокой вершины…
— Брешешь, старик! Брешешь!
Я повернул голову. В двух шагах от меня, навалившись на стену мазанки, расставив колени, сидел Журавлев в своей красно-черной ковбойке с закатанными рукавами и в мятой соломенной шляпе набекрень. Прошлым летом он жил у нас на квартире. Большелобая голова стрижена ершиком, глаза щурятся от дыма — сигарету он изо рта не выпускает. Левая рука на перевязи. Из-за угла саманушки выглядывает радиатор «газика» кос-истекской партии. Я не слышал, как они подъехали. Шофер дядя Вася Петренко топтался у колодца, ожидая, покуда братья Шпаковские вдоволь наплещутся.
— Ты брешешь, аксакал, — повторил Журавлев, — потому что хитришь. Ты не досказал сказку.
Старик отставил пиалушку и рассеянно смотрел в степь поверх наших голов. На Журавлева он даже не взглянул.
— Верь мне, бала, старость мудра… Ай-ба-яй! — вдруг завопил старик, вскочил, опрокинув пиалушку на замызганный коврик, и зашаркал к колодцу.
Братья Шпаковские упустили ведро и теперь суматошно петляли вокруг сруба, хватали друг друга за штаны, будто и в самом деле один из них собирался лезть в колодец. За ними бегал перепуганный шофер и уговаривал братьев плюнуть на утопленное ведро. Старик на своих тоненьких ножках тоже закружил вокруг колодца, тряся бороденкой.
Шофер дядя Вася забегал за стариком со своим мятым ведром и уговаривал взять его взамен утопленного.
Мы предложили старику за ведро полкоролевства и два рубля в придачу. От королевства старик отказался. Яшка, переставший во время переговоров стонать, сказал, что новое цинковое ведро в магазине стоит всего рубль пятьдесят копеек.
— Вы откуда идете? — спросил Журавлев, когда обмен состоялся.
— С кудыкиной горы, — я махнул рукой.
— На Песчанке были? В сентябре, вероятно, там станет работать поисковый отряд.
Я отвернулся. Вспоминать о Песчанке не хотелось.
— Пустые идем, — сказал младший брат.
— Плохо искали! На левых притоках есть выходы пластовых фосфоритов. Скупые выходы — вот в чем дело! А в высыпках фосжелваки, фосгальку встречали?
— Встречали. Точки наблюдения под конец не отмечали, ничего не описывали… Плутали.
— Чего скисли? Пустые идете? Эка беда! У геолога ноги и любопытство — дело не последнее.
— Что толку от наших хождений?.. Какие мы геологи… — насмешливо возразил я Журавлеву.
Подошел шофер дядя Вася Петренко, сказал:
— Можно ехать.
— Скисли, сопляки!.. Жура-жура-журавель, жура, ноги не жалей…
— Слышали… Отец домой собирается? — спросил я.
Журавлев работал главным геологом кос-истекской партии, мой отец — начальником.
— Не скоро, Димка…
— Как дела у вас?
— Неважнецкие. Не лучше ваших. Я сейчас из управления. Очевидно, не дадут довести дело до конца. Фосфоритов-то много, только они разбросаны. Какие отложения по Песчанке?
— Местами нижний альб отличали, морской… — ответил я. — Серые глины, кварцевый песок, щебенка бурого железняка… Минералогию плохо знаю… Нечего, видать, ноги маять без толку.
«Все ищут, — с удивившим меня злорадством думал я. — Ищут, и без толку. Даже смешно! Мне в степи осточертело. Искупаться и спать…»
Меня разбудили толчком в бок. Братья Шпаковские и Журавлев, задирая подбородки в небо, горланили «Жу-ра-жура-журавель…». Этой песне Журавлев научил меня давно. Верно, потому, что он вечно напевал про журу, который не жалеет ног, мы звали его Журой. Он и в самом деле походил на журавля — сутулый и длинноногий.