Родина
Шрифт:
— Да, пожалуй, — согласился Толя.
— Если мы их не пожалеем и им не поможем, мы сами запутаемся с ними — хуже некуда.
— Обязательно поможем! — решительно уверил Толя.
Сунцов лежал с закрытыми глазами, напряженно вытянувшись в странном бодрствовании, когда лень было даже бровью шевельнуть. Лицо Юли с заплаканными глазами вдруг вспомнилось ему, и незнакомая тоска разлилась в его груди.
Небо в окне уже голубело, и в наступившей тишине чуть дышал предрассветный ветер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КЛЮЧ
Ольгу Петровну Шанину вызвали в комитет женщин-активисток Лесогорского завода. Она вернулась оттуда к вечеру, мрачная и растерянная.
Олимпиада Маковкина, сидя на ступеньках крыльца, встретила новую знакомую сочувственным вопросом:
—
— Д-да… Спрашивали о моей специальности и в каком цехе желаю работать, — понуро ответила Шанина, садясь на крыльцо рядом с Юлей.
— Ну уж, у них как водится — всех бы в цеха свои затащить! Садись, садись, умаялась, поди? Кто тебя допрашивал? Поди, «сама»?
— Кто это «сама»?
— Директорша. Ну, Варвара Сергеевна, Пермячиха…
— Да, жена директора говорила со мной, и еще одна была, такая же, как она, полная, русая..
— А… это Лосева Наталья Андреевна, старая подружка Пермячихи. А я вот им не далась, не пошла в ихний цех — и баста! Буду с ребятами здесь грызться, а в цехи, к станку, не пойду! У меня детишек четверо. Пусть благодарят, что в общежитии околачиваюсь. Ну, с чем же они насчет специальности к тебе приставали?
— Ах, знаете, моя специальность здесь ни при чем! — горестно вздохнула Шанина.
— Ты кем же была-то?
— Продавщицей в парфюмерном магазине. Ну, знаете, духи, пудра, одеколон… В нашем городе был замечательный грязевой курорт, курзал, музыка, концерты каждый день. Публика все очень культурная, из Москвы, из Ленинграда. Магазин наш совсем близенько от грязелечебницы. Идут больные с процедур, зайдут в магазин. Они любезны со мной, я с ними… Ну, как добрые знакомые. Форма у нас была: шелковая кофточка и шелковый же фартучек, знаете, нежносалатного цвета, а юбка синяя. Прическа, конечно, перманент.
— После такой сладкой жизни тебе здесь круто придется! — зловеще усмехнулась Олимпиада.
— Зачем вы так говорите? — робко возмутилась Юля.
Сознание, что им обеим не с кем, кроме этой бабы, отвести душу, наполнило ее тревогой.
«Мы здесь как заживо погребенные», — с ужасом подумала Юля и закрыла лицо руками.
— Вона как, испугалась! — по-своему поняла Олимпиада. — Здесь, девка, начальство тебя так приструнит, что не вздохнешь.
Олимпиада стала рассказывать о своей довоенной жизни.
— Эх, теперь вспомнить только да облизнуться! Ну, конечно, бражка всегда была своя. Уж это я варить мастерица! Так, скажи на милость, дознались потом наши заводские до моих дел, стали моего мужика травить. А он у меня рыхлый да боязливый, начальству отвечать не умеет, день-деньской на заводе толчется. По мне черт с ними, с заводскими-то, я бы и посейчас варила да варила: питье есть, так и питухи найдутся… Да одна-то ведь не управишься, помощница нужна, верно, девка? — и Олимпиада вдруг многозначительно подмигнула Ольге Петровне.
— Я вас не понимаю, — смутилась та.
— Ох ты, младенчик! — хихикнула Олимпиада и, придвинувшись ближе, зашептала: — Тебя в помощницы зову! Девчонка-то пусть на завод идет, а ты больной скажись: неприспособленная, мол, к машине. И давай-ка, милая, на пару робить: одна варит, другая дарит… сбывает то есть. Охотники найдутся. Ну, по рукам, значит?
— Что вы, что вы! — испугалась Ольга Петровна и отвернулась.
— Подумаешь! — обиженно сказала Олимпиада. — Как знаешь. Однова по чести просят, а другоряд, может, ты мне сама поклонишься, да я-то уж и бровью не поведу.
Она встала, коротконогая, широкая, как печь. Ее маленькие глазки желтели так ехидно и злобно, что Юле стало страшно при мысли, что тетке придется поклониться завхозихе.
— Этакая подлая растопыра! — успела шепнуть Ольга Петровна на ухо племяннице.
Юля горячо кивнула в ответ.
— Эко, — изумилась вдруг Олимпиада, — кто это к нам?.. Да это Чувилев с мальчишками… Что-то опять выдумали. Да тут и Артемка Сбоев и Нечпорук… Вона Невьянцев топает, старичина, вот связался черт с младенцами! Батюшки, тут и Пластунов сам, тут и Тимофей-сундучник, туда же прется! Все, как на свадьбу, собрались. Гляньте-ка, скамейки ребята, черти этакие, уже выносят… а гости — на-ко-ся! уже рассаживаются под соснами. Ну, теперь тут целая обедня пойдет! — и Олимпиада всколыхнулась всей своей тушей, спеша уйти.
После
После трехчасовой беседы с новичками Пластунов вернулся в кабинет, решив заняться новым делом, которое начал месяц назад и уже успел «пристраститься» к нему: это был дневник.
«…За этот месяц обнаружилось, что, право, полезно время от времени остаться часик наедине с самим собой да поразмыслить о многом, что порой кажется простым и обычным. Вот, например, сегодняшнее собрание с новичками. На первый взгляд — ничего особенного. А вдумаешься — есть в этом факте нечто свое, не совсем обычное. Инициаторами этой встречи являются наши молодые кадровики: Игорь Чувилев и Анатолий Сунцов. Оба, приглашая меня «прибыть», тут же объяснили, почему они торопятся поскорее организовать эту встречу: «Новички — ребята трудные», «позор будет для нас, если мы их сразу к делу не приспособим». Затем они сообщили мне о тяжелых переживаниях Игоря-севастопольца, который собирается «бежать к себе на бастион», к матросу Максиму Кузенко. А вот Зятьев боится завода, машин, огня, боится и того, что окажется неспособным, что у него «ничего не выйдет». А девушка-подросток, некая Юля, и ее тетя все время плачут и т. д. И вот ребята, ясно понимая, как вредно для общего дела, «когда люди живут врозь», порешили «поговорить по душам» с новичками. Чувилев и Сунцов, излагая мне план проведения беседы, так же ясно сформулировали ее цель: пусть все новички убедятся, что они вовсе не какие-нибудь несчастные одиночки, а нужные заводу люди! Все это я одобрил, согласился быть председателем — и, право, не пожалел.
Сталевар Нечпорук рассказал, как он «сталь полюбил» и какое это замечательное искусство — теперь, в дни войны, варить танковую сталь. Новички понемножку «разогрелись», осмелели, начали задавать вопросы, а значит и выбирать, к кому им определиться. И определились: колхозник Зятьев пошел младшим подручным к Нечпоруку; кое-кто записался к нашему прославленному слесарю-лекальщику Невьянцеву; Игоря-севастопольца взял под свое крыло Игорь Чувилев, а Сунцов заявил, что возьмет шефство над Юлией Шаниной, — ведь она будет работать в строгом «войске универсалов» Артема Сбоева. И то, что эти юнцы помогали нам, руководителям завода, подобрать «ключ» к каждому новичку, показывает, как быстро поднимается к самостоятельности наше новое поколение! Правду сказал старик Невьянцев, что тридцать лет назад люди жили «немеряным временем», а теперь «каждая минутка золотая».
Кстати, об инженере Артеме Сбоеве. Он сразу начал описывать станки своего механического цеха подросткам, которые совсем не знают завода. Он наговорил столько нового и непонятного, что ребята растерялись… Тогда я прервал его и постарался кратко и в самой доступной форме рассказать нашим новичкам, как дружно, быстро и точно должны работать несколько тысяч людей, чтобы создавать сложные боевые машины — танки. Артем сразу на меня обиделся, надулся, отошел в сторону. Вскоре я его опять втянул в разговор, но он продолжал хмуриться. После беседы он излил передо мной свою обиду. А дело здесь, прежде всего, в одной его слабости: он, если можно так выразиться, уж слишком техник. Наши заводские называют Артема «хирургом машин», — и это верно: благодаря своей замечательной технической фантазии он придумал самые быстрые и успешные способы ремонта и полного восстановления станков и даже агрегатов. Но в этих успехах и корень его слабости. Он гордится тем, что одарен «чувством металла», что «влюблен» в точность и силу его движения, и в простоте души считает, что обладает решительно всем. «А люди?» — спросил я его сегодня. «Ну что ж, люди… примерно, все одинаковы», — ответил он. Я не стал с ним спорить, только сказал: «Обидно мне за тебя, Артем: при твоем техническом таланте и организационном умении — и этакая досадная слабость!» Он опять обиделся: «Мне, товарищ парторг, честное слово, не до тонкостей!..»