Родина

Караваева Анна Александровна

Августовское солнце заливало комнату, было жарко. В комнату влетела пчела, зажужжала и стала биться о стекло.

— Ну, ну! — пробормотал Костромин и щелчком выпроводил пчелу за окно.

В эту минуту доложили, что пришли сталевары. Костромин вышел им навстречу.

— Очень рад, товарищи! Рассаживайтесь, пожалуйста. Вот папиросы.

Костромин кратко рассказал о своей последней поездке на фронт, о новых планах Лесогорского завода, а потом положил на стол бесформенный, величиной с кулак, обломок немецкой танковой брони.

—

Вот этот кусочек я привез с фронта. Интересно было бы послушать ваше мнение, практиков танковой стали.

Кусок вражеского боевого металла лежал на столе. Сталевары поочередно подержали его в руках.

— Здорово, однако, наша артиллерия фашисту шкуру пробивает: вон ведь как выхвачен кусочек-то, — похвалил Ланских. — На результаты такой работы просто смотреть приятно…

Ланских не спеша смотрел на металл через лупу. Левый глаз его щурился, улыбка то и дело пробегала по губам.

— Так, так… — бормотал он. — Нет, тут нас не обманешь. Да… да… Ну-ка, вглядись, Александр Иваныч.

Он передал лупу Нечпоруку, а сам с все той же улыбкой сказал Костромину:

— Смею думать, что в литье я кое-что смыслю. Тощевата у немцев сталь. Видно, не очень у них богато с сырьем, а значит, литье ненадежное. Фашист на качестве экономит, излом сплошь кристаллический.

— Кристалл, — ответил Нечпорук, — так це не дило! Такой, товарищи, явный кристалл, что очи и без всякой лупы видят!

Да, это были кристаллы, зернистое и коварное сцепление частиц металла. Острые закраины вырванного советской артиллерией куска немецкой танковой брони показывали то внутреннее строение металла, в котором заключалась угроза распада.

— Приятно даже сравнить! — довольно усмехнулся Костромин и достал из ящика стола небольшой, ровно обрезанный стальной кубик. — Вот последний рекомендованный нам образец литья для танковой башни, новая марка. Рецепт ее будет вам вручен.

— Вот уж тут наоборот, — любовно сказал Ланских, — самое чистое волокно! Излом-то какой… а? Умнейший тот был человек, кто первый такое название придумал: волокно! А отлив-то, отлив-то… душа радуется!

— Да, хороший металл, — с улыбкой согласился Костромин.

Глаза Ланских, обычно тускловатые, с ленивой поволокой, с припухшими, красноватыми веками, сейчас голубели ярко и чисто, да и каждое движение его сухощавой фигуры казалось согретым широкой, свободной силой, которую он теперь распахнул не таясь.

— Откладывать не станем. Завтрашнее воскресенье у нас выходное, вот мы с Александром Иванычем в опытный цех и заберемся. Идет, Нечпорук?

Зятьев, оставшись без бригадира, сначала почувствовал себя беспомощным и неумелым. «Подмены», то есть пожилого сталевара Логинова, очевидно, не оказалось дома.

«Черт те что там делается!» — подумал Зятьев и повернул вентиль. Заслонка поднялась, и белое бешеное пламя ударило в глаза. Зятьев вспомнил, как Нечпорук всегда учил, что заслонку не следует поднимать бестолку, и испугался.

С первых же дней испугал его завод… Неужели так будет продолжаться всегда, всегда?.. Он боится этой раскаленной шеренги мартенов, свиста пламени, которое, того гляди, обожжет его. Кроме того, ему всегда кажется, что он топчется, как медведь, не поспевает, что другие подручные над ним посмеиваются.

— Эй, парень, что стоишь мешок мешком? — громко крикнул над ухом Зятьева бригадир молодежно-комсомольской фронтовой бригады Василий Лузин; на его потном лице с вечно лупящимся носом озорно подмигивали маленькие светлые глазки. — Ты что, парень, баню топишь? Одну сторону перегреваешь, а другую тепленькой оставляешь?

— Газ надо перекидывать… — нерешительно сказал Зятьев.

— Так перекидывай же, теленок!

Лузин отошел. Зятьев перекинул газ, потом перекинул опять и, вслушиваясь в гудение пламени, скоро уверился в том, что печь шла ровно. Уже увереннее, бессознательно подражая голосу и жестам Нечпорука, Зятьев приказал:

— Лопаты-ы!.. Дружне-е-е!

И сам не без лихости подбросил несколько лопат руды в огненный зев мартена.

Василий Лузин прошел опять почти вплотную мимо Зятьева, но только грозно кивнул: смотри-де, чтобы все было в порядке! Зятьев украдкой, втайне благодарный, проводил взглядом юркую фигуру Лузина.

«Что-то засиделся наш бригадир у начальства. Видно, не оказалось подмены, придется мне и на доводку печь вести!» — подумал Зятьев, и сердце его сжалось, как у маленького.

Он вспомнил, как Нечпорук учил подручных: «Если дома в печи хлеб дошел, хорошая хозяйка его вынуть торопится, чтобы не перепекся, а если и перепекся, то одному только дому урон. Но если у сталевара печь дошла, а он, как тетеря, перед ней стоит и с выпуском стали не поспешает, тут заводу урон, Красной Армии урон, а тетере на всю жизнь позор!»

В голове у Зятьева вдруг все прояснилось, как на небе после дождя. Нечпорук, властный, вспыльчивый, как порох, но строгий и зоркий бригадир, у которого, по выражению кого-то из подручных, «и на затылке глаза есть», Нечпорук, всевидящий, неутомимый, будто присутствовал сейчас в цехе и будто молча, до поры до времени, следил за каждым движением и даже за каждой мыслью Зятьева. А у Василия Зятьева здесь только и был один человек, кому он мог подражать, — сталевар из-под Ростова Александр Нечпорук.

Зятьев проверил все, что следовало, вернулся на площадку и важно приказал младшим подручным поднять заслонку.

— Посматрива-ай! На доводку-у! — крикнул он зычно и властно, совсем как Нечпорук, и тут же, застеснявшись, закашлялся.

— Вот так-то, парень, лучше! — громко засмеялся снова подошедший Лузин.

Взглянув на его лупоносое улыбающееся лицо, Зятьев вспомнил, как Лузин только что бранил его, и захотел постоять за себя:

— Рано ты на меня кричал!.. Я не хуже других работать могу, да и понимать надо: из деревни недавно.