Родина
Шрифт:
После заседания он догнал директора и пошел с ним рядом. Пермяков шагал широко и быстро, нимало не заботясь о том, может ли итти с ним в ногу человек среднего роста.
«Вымахнет же этакий верзила!» — злобился про себя Тербенев, стараясь поспеть за директором.
— Удивительно мне, Михаил Васильич, очень удивительно видеть ваше теперешнее отношение ко мне, — торопливо говорил Тербенев. — Я ждал, Михаил Васильич, что вы меня хоть чем-то поддержите, а то ведь я остался совершенно в одиночестве.
Директор продолжал молчать.
— Я работаю как умею. Я еще молод. Мне обещали помогать, а между тем…
—
Поднявшись по лестнице и открыв дверь своей квартиры, Тербенев вспомнил неприятную историю с ключом от квартиры художника Ракитного.
«Вот еще не было печали! — и он скрипнул зубами от досады. — Придется найти этот проклятый ключ!..»
Ключ от квартиры художника Ракитного передал Игорю Артем Сбоев.
— На, получай свою драгоценность. Пришлось Алексею Никонычу попотеть, а ключ все-таки найти. Зато урок: в другой раз не станет терять.
Под вечер оба Игоря подошли к небольшому рубленому дому художника Ракитного.
Едва вошли они в полутемную переднюю, как услышали из-за наглухо запертых дверей комнаты чей-то звучный спокойный голос.
— Кто это там? — прошептал пораженный севастополец.
— Да это радио! — засмеялся Чувилев и с силой дернул дверь к себе.
Из пропыленного, висящего на стене черного диска звучно раздавался знакомый баритональный бас диктора:
— «В течение 31 июля наши войска вели бои в районах Клетская, Цымлянская, южнее и юго-восточнее Батайска…»
— Это Ракитный уезжал и забыл радио выключить! — прошептал Игорь Семенов. — Чудно: слушать было некому, а радио работало себе да обо всем рассказывало!
— Игорь! — обратился к товарищу Чувилев, спеша отвлечь его от тяжелой сводки. — Давай наведем здесь порядок, а?
Друзья распахнули окна и двери, радуясь посвистыванию сквознячков, золотым пятнам солнца, звукам людских голосов и тарахтению машин, доносящимся с заводского шоссе.
Не жалея сил, они принялись мести и отовсюду выбивать слежавшуюся пыль. Оба то и дело чихали, валились от смеха на широкую тахту в мастерской, потом принимались выбивать из нее пыль, опять чихали и опять хохотали. В пустой мастерской, на большом шкафу, лежали крепко перевязанные папки.
— Это все картины Петровича, — важно пояснил севастополец.
Поставив стул на стул, он полез с тряпкой и смахнул тучу пыли.
— Ой, я пропылился до самого желудка! — спрыгнув на пол, заявил он.
— Давай устроим себе ванну!
— Дело!
В сарайчике друзья обнаружили запас дров, сухих, как порох. Дрова щелкали и стреляли на весь дом — и это было смешно и необычайно. В ванне друзья мылись, как в речке, толкались, брызгались и хохотали на весь дом, словно опьяненные движением и звуками жизни, которая по их воле вернулась в эти заброшенные стены. Распаренные, с мокрыми, взъерошенными, как иглы, волосами, друзья наконец уселись за стол. В буфете они обнаружили сахарный песок в вазочке и окаменелое печенье. Но сразу приняться за чаепитие не могли, — невозможно было не посмеяться вдоволь над собственным смешным видом: облачившись
— А хорошо здесь, у нашего Иннокентия Петровича, — мечтательно сказал Семенов, грызя печенье. — Слушай, Игорь, давай здесь жить!
— Здесь жить? — переспросил Чувилев: предложение застало его врасплох. — Погоди… А зачем нам здесь жить?
— Ну вот! Здесь же лучше, сам видишь.
— Лучше-то оно лучше, кто спорит.
Чувилев задумчиво оглядел комнату, посмотрел вверх, на матовые тюльпаны люстры, и покачал головой.
— Нет, здесь бы я жить не стал. Мне с тобой, значит, будет хорошо, удобно, а другие наши товарищи? Ведь разрешения нет у нас эту квартиру в общежитие обратить. Значит, и говорить нечего.
— Действительно… — смутился Семенов. — Это я не подумавши сказал.
Оба вдруг замолчали.
Переодеваясь, Чувилев говорил озабоченно:
— Сам видишь, никак нельзя в тяжелое время товарищей оставлять. Все-таки мы с тобой покрепче других, как ты считаешь?
— Ну, еще бы! — почему-то густым, низким голосом отозвался севастополец. — Здесь мы, конечно, жить не будем, а вот наведываться иногда…
— Это можно. Давай закроем окна.
Заперев квартиру, севастополец удовлетворенно похлопал себя по карману.
— Ключ теперь у нас! Когда наш Иннокентий Петрович вернется, дома у него все будет в полном порядке!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ШКОЛА ДЫХАНИЯ
Робость Василия Зятьева перед печью и сердила и тревожила Нечпорука. Наблюдая за этим неуклюжим и сильным парнем с его хмуро-задумчивыми глазами, сталевар все больше убеждался в том, что Зятьев еще не «развернулся» и что его еще «не встряхнуло».
— Не могу я на такую картину спокойно смотреть! — говорил Нечпорук в то утро Зятьеву. — Ты, хлопче, до понимания дела еще не дошел, оттого и на душе у тебя сумно. Ты знаешь, шо це таке — танковую сталь варить? Эт-то, брат, целая наука! Ученые люди в институтах и лабораториях вырабатывают для нас, заводских людей, разные марки стали. Вот я получаю в руки рецепт марки стали, который мне наука дала… но, думаешь, это все?.. В институте — это одна песня, а у меня в печи уже другая песня начинается: живую-то сталь ведь я даю, сталевар Нечпорук! Ведь без мастерства да без разума загублю я тот рецепт! А ежели я мастер своего дела, я дам этому рецепту жизнь! Вот она, эта сталь, у меня в руках… во!
Нечпорук потряс крепко сжатыми кулаками.
— Эге, хлопче милый, не только профессорам, но и нам, заводским мастерам, думать надо, наблюдать за ней, нрав ее изучать, рассчитывать, как она себя поведет. Учти, что сталь трусов не любит! А ну, подними заслонку. А, уже бушевать начинает! Ну, есть у тебя охота такой вот штукой владеть?
— Есть охота, — улыбнулся Зятьев. Ему вдруг захотелось так же гордо и свободно стоять перед печью, как Нечпорук, и ничего не бояться. — Есть охота у меня, — повторил он и еще шире улыбнулся.