Родина
Шрифт:
Идя дальше по широкому главному пролету, он уже подозрительно вглядывался во все участки — и действительно еще кое-кого не досчитался. «Неужели обморок Игоря Семенова произвел такое впечатление на людей?» — подумал он.
Несколько минут спустя Артем спросил Чувилева.
— Ну… как у вас там?
— Ничего, пришел в чувство, — ответил Чувилев.
— А где же те двое новичков?
— Я их отправил Игоря до общежития проводить.
— Да ведь на это сестра есть в амбулатории.
— Сестра за медикаментами поехала, а доктор с поста не может уйти.
— А ты, а те двое, значит, можете с поста уйти?
— Так ведь мы же товарищи его, Артем Иваныч, как же нам в горе человека бросить?
Но Артем, не слушая больше, только отмахнулся и отошел.
«И мне вот горе будет… — мрачно подумал он, — Дернула же меня нелегкая согласиться перейти сюда, в механический! «Надо тебя выдвинуть, Артем!» Подумаешь, гонюсь я за этими выдвижениями! Хорошее было времечко в ремонтной бригаде! Знал я свое конкретное задание, своих бригадных ребят, учил их, и жили мы душа в душу. А тут какие-то слабонервные будут в обмороки падать, волновать окружающих, а ты, как неприкаянный, считай, сколько человек ушло происшествие наблюдать и сколько процентов выполнения плана пропало из-за этого происшествия!»
Телефонный звонок прервал размышления Артема. Голос парторга сказал в трубке:
— Здравствуй, товарищ Сбоев. Зайди ко мне в перерыв, надо поговорить. — И Пластунов повесил трубку.
— Ну ясно… ему все известно, — буркнул про себя Артем.
В перерыв он зашел к Пластунову.
— А, вот хорошо, — сказал парторг, складывая газету.
По тому, как его небольшая энергичная рука обстоятельным движением положила на стопку газет большой кристалл уральского кварца, по яркому блеску живых карих глаз, которые словно вторили серьезной его улыбке, Артем понял, что предстоит важный разговор. Расспросив Артема обо всем, что касалось Игоря-севастопольца, Пластунов спросил:
— А известно тебе, Артем Иваныч, что наши молодые рабочие думают о войне?
— О войне? — повторил Артем, изумившись этому до странности простому вопросу. — Что ж тут особенного думать-то, Дмитрий Никитич! Ведь все знают: на нас вероломно напали, Родину надо защищать, немецко-фашистских захватчиков надо бить до полного разгрома…
— Человек знает не только то, что все знают, но и знает с в о е, выстраданное, неповторимое… Ты когда-нибудь задумывался об этом?
— Конечно, Дмитрий Никитич.
— А задумывался ты о том, что наш завтрашний день, то есть новое поколение нашего рабочего класса и нашей технической интеллигенции, входит в жизнь под тяжким ярмом испытаний? Плечи этого поколения — еще совсем мальчишечьи плечи. Но Родина сказала этой зеленой молодежи: «Помоги, мне трудно!..» И они пошли, ибо эта война — война всех поколений.
— Все вынесем, Дмитрий Никитич!
— Кто в этом сомневается? Смерть на нас не впервой лезет, а мы все на жизнь повертываем. Но вынести войну это еще не все. Пусть это самое молодое поколение войдет в мирную эпоху окрепшим, широкоплечим, закаленным. Тогда это будут великолепные кадры, Артем!.. Я им в отцы гожусь, а ты — в старшие братья.
— Понятно, мы за них отвечаем, Дмитрий Никитич.
— Да, без нашей руки им этого груза войны не осилить. Вот тут-то и нужен наш, партийный подход к человеку!.. А ты задумывался над этим, Артем?
«Он мне сегодня словно загадки задает», — подумал Артем и ответил смущенно:
— Н-ну да, ведь есть же опять общие понятия…
Лицо Пластунова стало серьезно и строго.
— Вот если бы, дорогой комсорг, ты не надеялся так сильно… на общие понятия, у тебя в цехе Игорь Семенов не упал бы в обморок при известии о Севастополе.
— Извините, Дмитрий Никитич, но я что-то не пойму… при чем тут общие понятия… и Севастополь?
— Экий ты, право… Я же ничего нового, собственно говоря, не сказал. Искусство воспитания людей в нашей партии не только в том, Артем, состоит, чтобы приобщать души человеческие к этим прекрасным общим понятиям, а и дознаться, что именно в этой душе болит. Чем можно помочь? Мы, партия, видим не только всеобщее горе, а и личное, мое, твое… Но разве люди страдают только из-за личных потерь?.. А мысли? Мысли еще совсем юного человека, у которого война оборвала детство? Знаешь ты, что думал Игорь Семенов по поводу падения Севастополя?
— Честно скажу: не знаю…
— Так ты не знаешь и того, как поднять человека на ноги.
Пластунов подошел к столу и сел в кресло, устало потирая лоб и смотря из-под ладони на Артема серьезными глазами.
— Да… найти ключ к каждой душе в тяжелую минуту. Завтра в обеденный перерыв загляну к тебе в будку.
— Хорошо, Дмитрий Никитич.
Вернувшись в цех, Артем спросил Чувилева:
— Ну, как твой тезка?
— Ребята из вечерней смены забегали сейчас ко мне… спрашивали, что с ним делать. Лежит пластом и глаз не открывает, — угрюмо доложил Чувилев.
— А ты что им посоветовал?
— Оставьте, говорю, его пока.
— Нет, так оставить нельзя! — решительно произнес Артем. — Мы должны его на ноги поднять!..
Артем обладал счастливым «совестливым» характером, как любила говорить его мать. Он теперь думал, как много пережил подросток в сравнении, например, с ним, Сбоевым. По совести говоря, для нынешнего сурового времени Артема даже можно причислить к счастливым. Да, сердце у него болит за Родину, но личного горя у него нет. Старшие братья его все живы, все они видные заводские люди, все, как и он, оружейники Красной Армии, и, значит, семья Сбоевых никого не потеряла на фронте.
Артем думал об этом, входя в свою будку. В глаза ему вдруг словно глянула карта-десятиверстка, которую с месяц назад подарил Пластунов: «Вот тебе, Артем, необходимейшее пособие для агитационной работы с твоим «войском»! Но Артем ни разу не привлек внимания своего молодого «войска универсалов» к этой карте. Почему?.. Ему казалось, что именно на эти разговоры времени как-то недоставало.
Красный жгутик из шерсти — линия фронта змеилась по десятиверстке пылающими волнами, зигзагами, острыми выступами. Артем, нахмурясь, вынул булавку из большого двойного кружка «Севастополь». Красная нить теперь пролегла по морской голубизне, вдоль кавказских берегов. Кружок «Севастополь» на карте сразу словно окунулся в черный мрак.