Роман Галицкий. Русский король
Шрифт:
Он обернулся к ожидавшим вершникам, махнул рукой, крикнул неразборчиво: «Давай их сюда!» - и толпа заволновалась, загомонила вразнобой. На помост стали подниматься бояре.
Тощего Павла Дмитрича шатало, как былинку, и, взойдя, он обессиленно прислонился к боку Никиши Тудорыча. Тот поднялся по ступеням сам и стоял, покачиваясь и пошире расставив ноги. С другой стороны к нему прислонился Кирилл Иванкович.
– Глянь-ко!
– изумлённо кричал молодой голос.
– То ж боярин Зеремей!.. Вот ужо отольются кошке мышкины слёзки! Попомнишь, как неправую мзду брать!
Стоявший рядом с кричавшим плечистый парень в сером кожухе встрепенулся и вскинул горящие ненавистью глаза, но тут же опустил взгляд. Сын боярина Зеремея Глеб успел, упреждённый матерью, уйти от Князевых людей и пережидал смутное время у знакомцев.
Боярин Зеремей идти не мог - его втащили под руки, он дрожал от страха, и крупные слёзы катились по его щекам. Квашня Давидич и Витан Ильич пребывали в оцепенении. Двигались они скованно, словно не полмесяца - полжизни провели в порубе. Старого Константина Серославича дружинники как внесли на руках, так и сложили у Князевых ног кулём. Кроме Никиши Тудорыча только Семён Избигневич держался твёрдо. Вид у всех был помятый, бороды растрепались, на дорогих кафтанах и сапогах пятна грязи и отбросов, на бледных осунувшихся лицах нездоровым блеском горят глаза.
– А вон боярин Кирилл!
– кричали с другой стороны.
– Энтот соседа мово, купца Мишука, разорил резами! У-у, вражина! Холопья его Мишука дубьём били да в реку в мешке скинули ещё жива!
– Эй, Павел Дмитрич!
– трубным гласом вещал кто-то из задних рядов.
– Вот и сочлись мы! Теперя тебе на том свете мой должок не занадобится!
– Лихоимец!
– Убивец!
– последний крик раздался над ухом у Глеба, заставив его шарахнуться в сторону.
Иные помалкивали, некоторые жалостливо вздыхали и отворачивались, уверенные в невиновности бояр. Дав людству накричаться, Роман снова вскинул руку:
– Сии бояре крамолу ковали, се есть враги Галича и мои, и посему понесут они кару, и свершится она здесь и сейчас.
Он кивнул дружинникам, и те навалились на бояр, растаскивая их в стороны и сдирая дорогую одежду. Павел Дмитрич заверещал, как заяц, когда четверо ражих парней схватили его за руки и ноги. С извивающегося и орущего боярина содрали всё до исподнего, а запястья и щиколотки привязали к четырём коням.
Народ отхлынул от места казни в стороны. Четверо дружинников вскарабкались на конские спины, ударили каблуками, верёвки натянулись, и Павел Дмитрич закричал - долго, отчаянно. Но крик скоро оборвался, когда суставы его рук и ног порвались с резким хрустом. Изуродованное тело оттащили в сторону, а на его место бросили Никишу Тудорыча…
Боярина Семена Избигневича, Кирилла Иванковича и Константина Серославича, раздев донага, привязали к виселицам вверх ногами. Только когда их привязывали, Кирилл очнулся, заголосил по-бабьи пронзительно и продолжал вопить до тех пор, пока вперёд не вышли княжьи отроки с тугими луками. Роман взял один, встал напротив Семена Избигневича, вложил стрелу и первым пустил её точно в тугой живот боярина.
Вечевая площадь ахнула. Иные принялись креститься, другие нашаривали под одеждой обереги. Многим виделось, что не князь целит стрелу в сердце мятежного боярина - а сошедший на землю Перун-громовник пускает молнию в брюхо Змея-Волоса. Как зачарованные, боясь вздохнуть и пошевелиться, люди на площади наблюдали, как стонал и корчился Иванкович, как долго мучился растягиваемый конями Никиша Тудорыч, как без особой охоты пускали отроки стрелы в обмякшего и умершего от разрыва старческого сердца Константина Серославича, как потом, оставив утыканные стрелами тела болтаться над землёй, Роман повернулся к боярину Зеремею и сам, обрызгавшись кровью, взрезал ему живот, выпустив внутренности на землю у вечевой ступени…
Стоявший в толпе неузнанным Глеб Зеремеевич видел всё. И только когда упали на пыль сизым комком внутренности отца, он повернулся и, пошатываясь, как слепой, напрямик, побрёл прочь. Натолкнулся на Семена Чермного - тот узнал его, глянул с испугом, - но не остановился. Боль и ненависть к Роману сжигали его.
А за его спиной народ боялся вздохнуть от страха и благоговения. Ибо никто на вечевой площади не смел спорить с князем, ТАК утверждавшим свою власть над Галичем.
Никита завистливо вздыхал, слушая приятеля. Хотен сызмальства с отцом ходил - тот на лодье плавал, а Хотен с мамкой в избе на носу жили. Потом как-то раз пошла лодья ко дну. Спасая товар - дело было зимой - простудился Хотенов отец, слег да и помер. Мамка тогда стара стала, на лодье не плавала. Шибко убивалась, когда воротился Хотен один, потеряв половину товара и схоронив в чужой земле отца. Долго не хотела пускать парня торговать. Добро что сжалились бывшие отцовы приятели, взяли восемнадцатилетнего Хотена с собой. И вот уже поболе десяти лет ездил он по свету сам. И в Европе был, ив Сигтуне свейской, и в Новгороде, и у булгар, и за Хвалынским [62] орём по пустыне ходил. А уж на Руси-то сколь дорог им исхожено!
62
Хвалынское море– древнерусское название Каспийского моря.
– Завидую я тебе, Хотенко, - как-то признался ему Никита.
– Я тебя на пять лет старше, а далее Галича раз всего выезжал. Ты же весь мир повидал!
– Э, паря, мир-то велик! Всего, чаю, человеку за жизнь не повидать, - отвечал Хотен.
– А что до меня - так хошь, возьму тебя с собой?
– А не врёшь?
– загорелся Никита.
– С чего бы врать? Ты в городском полку, а нам, купцам, оружные люди нужны - мало ли кто в дороге встретится. Да и торговать последнее время стало легко - слышал, небось, какую леготу учинил нам князь Роман?
Никита покивал головой. Последнее время только и было разговоров и споров о новом ряде, даденном Романом Мстиславичем купцам и ремесленному люду. Отныне снимались лишние пошлины с купчишек, боярам запрещалось брать большие резы, и долг давался не на год, как прежде, а на три. Облегчилась жизнь и мастеровых - сбросил Роман с их шеи боярское ярмо. Иные уж и не чаяли, когда с боярами расплатиться, - а тут самого боярина нету, и весь - долг, что ты имел, тебе прощается. Тем же, кто по-прежнему был в кабале, разрешалось сперва товар распродать, а уж после отдавать долги и не нести золотое узорочье, кузнь, ткани и сапоги на боярский двор. Народ воспрял, а бояре зло ворчали в кулаки. Но вслух роптать боялись - памятна была публичная казнь.
Последнее время зачастил молодой купец Хотен на подворье кончанского старосты Угоряя. Крепко сдружились они с Никитой, старшим сыном старосты. Сметливому Никите любо было с бывалым и удачливым купцом, которого даже увечье не огорчало, - говорил он, что одним глазом видит он земное, а другим, выбитым, чует чужие помыслы и завсегда может отличить правду от лжи. Как бы то ни было, а в доме старосты Хотен свою выгоду учуял сразу - Меланья.
Одинокой жила дочь старосты. Уж все братья её были женаты, уж старостовы внуки и внучки подрастали, а она сидела в девках. Уходила было в монастырь, но воротилась, не сдружившись с ключницей. Хитрая баба доносила игуменье на всех послушниц без разбора, и когда случилось ей проболтаться и о Меланье, та, не долго думая, обругала её чёрными словами прямо у порога храма, а после того как за брань посадила её игуменья на хлеб и воду, поклонилась сёстрам, последний раз перекрестилась на соборные купола и вернулась в мир. С той поры жила у родителей в дому. Староста Угоряй дочери не любил. «Ни Богу свечка, ни черту кочерга», - говаривал он и подбивал мать заставить дочь опять уйти в монастырь и не позорить его семьи.
Может, и сладилось бы у старосты, кабы не Хотен. Ещё когда промывала ему кровавую рану на месте выбитого стрелой глаза, полюбилась Меланья молодому купцу, и, едва оправившись от болезни, зачастил он на порог старостовой избы.
Быстро смекнул Угоряй, откуда ветер дует. Купца велел привечать, Меланью начал сызнова наряжать и нарочно старался оставить их с Хотеном наедине.
Всё чаще заводил Хотен разговоры о будущем.
– Вот схожу в Византию, а после и сватов зашлю, - говаривал он Никите, сидя с ним за чарой мёда.
– Сперва-то мне путь лежит в Ганзею, а оттудова через Краков и Владимир-Волынский вниз по Днестру в Русское море и до Царьграда. Ворочусь я оттуда богатым человеком, дорогих привезу подарков Меланье Угоряевне.