Роман Галицкий. Русский король
Шрифт:
– Не боярских советов будет слушаться Всеволодов сынок, а отца своего! Нет, не по пути нам со Всеволодом!
Долго судили и рядили бояре, разойдясь, стучали по столу кулаками, хватали друг друга за бороды и плевались. Остамир едва не подрался с Семьюнком, Мончук выплеснул полную братину на боярина Ошаню. Тот не остался в долгу, но, поелику был сильно пьян, вместо Мончука залепил затрещину Микифору. Еле-еле Жирославу удалось усмирить гостей. Бочком протиснулись в дверь холопы, прибрали со стола разбросанные заедки, смахнули осколки братины, накрыли по новой, и беседа возобновилась. И того, и иного князя поминали бояре - все были нехороши. Так ничего и не решив, поздно вечером расползались по домам.
Сухощавый Семьюнок выпил слишком много. Его шатало на гульбище, двое отроков на руках снесли стонущего боярина с крыльца, погрузили в возок.
– Вот ужо, сучьи дети, - ворчал на них боярин, ворочаясь, - попомните у меня! Как изгоним Романа, да как нового князя призовём, стану набольшим боярином в думе - вот тогда вы у меня попляшете!
Остамир сходил сам, пошатываясь и расставив для равновесия руки. Ему подвели коня. Боярин оперся на луку седла, заворчал что-то сквозь зубы. Андрей придерживал узду, ожидая, пока боярин влезет на коня.
– Чо зенки вылупил бесстыжие?
– внезапно напустился на него Остамир.
– Нагнись.
Андрей послушно наклонился и получил по плечам плетью.
– Дурень! Спиной поворотись!.. Во! Ниже! Ещё!.. И-эх!
Андрей едва не встал на четвереньки - Остамир наступил ногой ему на спину, покачался, опираясь на спину коня, и мешком ввалился в седло. Поелозил, устраиваясь поудобнее.
– Во, како я вас!
– ухмыльнулся он, глядя на выпрямляющегося Андрея.
– Все вы у меня тута будете!
– показал кулак.
– Так их, холопов!
– высунулся из возка Семьюнок.
– Не чтут боярского роду! Распустил чёрный люд Роман! Мыто не велит брать - дескать, торговому человеку торговать надо, а не лишние рты кормить. Рады купцы - по моей земле ездят, а проездное мне не платят!
– Ничо!
– отмахнулся Остамир.
– Скинем Романа - своё и возьмём! А то и скидать не придётся. Скажем: «Не люб!» - и пущай идёт, куды хошь. А не пойдёт, так и подмогнуть можно…
– Тихо ты!
– встрепенулся Семьюнок.
– Не мели языком, ровно баба! Услышат!
– Энти, что ль?
– Остамир презрительно хмыкнул на дружинников.
– А пущай только рты разинут - в железа закую да в погребах заживо сгною! Так-то вот!.. Ну, чо таращишься?
– напустился он на Андрея.
– Поди!
Парень успел увернуться - плеть, нацеленная ему в лицо, попала по плечу. Это озлило боярина. Он грязно выругался, ударил неповинного коня так, что тот запрыгал на месте и поскакал прочь. Дружинники вскочили на коней и последовали за ним.
В пути боярина замутило. Была поздняя осенняя ночь. Холодный ветер хлестал по лицу, веяло близкой зимой. Чуя непогоду, попрятались даже собаки. Конь несколько раз споткнулся в темноте, боярин сполз набок - дружинники еле успели его подхватить и дальше ехали втроём.
Остамир обмяк в руках парней, ворчал что-то и ругался, поминая недобрым словом князя, купцов, ленивых смердов, соседей, грязь и дружинников.
– Вот я вас ужо заутра, - грозил он, впиваясь крепкими пальцами, как когтями, в плечи дружинников, - глядите у меня! В плети! Запорю! Света белого не взвидите!
Андрей до боли сжал зубы, окаменел телом. Больше всего на свете сейчас он ненавидел своего боярина. Пырнул бы ножом да утёк - но он был не один. С другой стороны Остамира поддерживал Митяй, вой-середович, недавно разменявший четвёртый десяток. Бог весть, как он удерживался столько лет подле Остамира, терпел его выходки.
На подворье Остамира развезло. Дружинники еле втащили его в терем, сдали с рук на руки холопам и, пошатываясь, отправились к себе. Митяй, как более привычный, свернул к поварне - в гостях у боярина Жирослава оба проголодались, и он надеялся раздобыть себе съестного. Но Андрей не мог думать о еде. Зайдя в гридницу и сыскав свободное место на лавке, он стащил сапоги и опашень [43] и мешком провалился в сон.
3
43
Опашень– старинная русская мужская одежда - долгополый кафтан с длинными широкими рукавами, частыми пуговицами донизу и пристежным меховым воротником.
Пока болел князь, Владимир-Волынский жил тише воды, ниже травы. Одни бояре запёрлись в своих теремах, другие, потихоньку разъехались в свои вотчины, третьи днями просиживали в княжьем терему, вздыхая, почёсываясь под шубами и жадно поглядывая на двери, из которых в любой час мог выйти Князев дворский.
Ждали недобрых вестей. По всей Руси было неспокойно. Поднялись все Ольговичи. Оказавшись прижат к стене, Рюрик торопливо переслался гонцами с братом Давидом и сватом своим Всеволодом Юрьевичем и, опасаясь войны, послал сказать Ольговичам: «Целуйте нам крест со всей честной братией, чтобы не искать вам Киева и Смоленска под нами и нашими детьми, и под всем нашим Владимировым племенем, ибо дед наш Ярослав разделил нас по Днепр, потому и Киева вам не надобно». На что Ярослав Всеволодович крепко обиделся, ибо Ярослав Мудрый никогда так не делил Руси, а если бы такое и произошло, то Переяславль Русский, Мономахова твердыня, должен был принадлежать Ольговичам. Из Чернигова в Киев пришёл ответ: «У нас был уговор не искать Киева под Рюриком и Всеволодом, и мы на том стоим, но мы не угры и не ляхи, а внуки одного деда. При вашей жизни мы не ищем Киева, а после вас кому Бог даст».
Получив такое послание, Всеволод тотчас стал собирать войска, чтобы зимой, едва станут реки и прекратится осенняя распутица, идти на Чернигов войной. Рюрик должен был его поддержать, ударив на Ольговичей с юга. В ожидании начала войны князья пересылались гонцами, спорили, рядили и грозились. Заваривалась крутая каша, и от того, кто победит, зависела судьба Волыни.
В один из таких дней, когда худой мир мог перерасти в добрую ссору, боярина Твердяту призвали к князю.
Не каждый день ездил боярин в терем. Домашние дела отвлекали его то и дело. В то утро он совсем было решил, глядя на пасмурное небо и серые дождевые облака, что посидит дома, как вдруг у ворот застучали и во двор въехал княжий отрок. Передав, что боярина желает видеть князь, он развернул коня и ускакал.
С трепетом собирался Твердята Остромирич в княжий терем. Хворал Роман, не выходил из ложницы, перестал собирать бояр на совет и на пиры. С чего вдруг всё переменилось? Почто желает видеть его князь?
Вины никакой за собой Твердята не чувствовал, но переступал порог палаты с трепетом. А войдя, обомлел.
С самого Польского похода не видал он Романа. Князь сидел на стольце, неловко вытянув перед собой раненую ногу. Левая рука была на перевязи. Он похудел, был бледен, чёрные волосы отросли и взлохмачены. Взгляд прищуренных глаз цепко впился в лицо боярину. Твердята Остромирич остановился и поклонился большим обычаем, достав рукой пола.