Роман о Лондоне
Шрифт:
Барлов — друг и спутник героя романа, его alter ego, второе «я». Он бывает проникновенно лиричен. А бывает саркастичен. И циничен он тоже бывает: противоположность ангелу-хранителю — искушающий демон. Многоцветная тень его, сопутствующая Николаю Репнину, и таинственна, и загадочна. Но «Роман о Лондоне» — роман-песня, а в какой-то части своей, он еще и роман-баллада. Не являлся бы на его страницах демон Барлов, роман многое мог бы утратить: ведь из песни слова не выкинешь. И еще один спутник у Репнина есть: Наполеон Бонапарт — «тот, что вступил в Москву. (Этого Репнин ему никогда не смог простить)».
Анекдоты из жизни Наполеона: император и его альковные утехи, прерываемые неотложными государственными делами. Постоянное соразмерение с Наполеоном себя,
Спор с Наполеоном. Осмеяние Наполеона, наполеонизма — важнейший мотив романа. Говоря о своей сильной воле и при этом упоминая Наполеона, Репнин, конечно, иронизирует. «Репнин Наполеона не признавал. Под Ватерлоо, говорил он, этот идол французов, спасаясь от смерти, убежал без шляпы, а что еще хуже, бросил саблю. Император. Оставил свою саблю врагу, а это позор… Репнин говорит, что он прежде всего русский. Заявляет, что ему отвратителен эгоизм Наполеона. Что лично до него, то он типично русский и воля у него русская, слабая. В русском человеке велико страдание. Воля не может преобразовать мир. Страдание может».
Страдание или воля? Вечный спор, наполняющий романистику XIX столетия: Достоевский, конечно же, здесь первенствует.
Странно было бы ожидать от романа Милоша Црнянского однозначного решения вековечной проблемы: появись оно, и роман мгновенно разрушился бы. У героя недостало целенаправленной воли. Воли жить, неся на раменах своих свой крест (рюкзак с камнями, который несет за спиною князь Репнин, отправляясь в последний путь, — откровенно модифицированный вариант крестной ноши; ношу эту князь сбросит в морскую пучину, вместе с жизнью сбросит ее). Но и чашу страданий он в конце концов отвергает.
Предок князя, прадед его, военачальник князь Репнин завершил победу России над Наполеоном: триумфально въехал в Париж. Тут был эпос в расцвете его, ибо эпос немыслим без триумфа, без одержания крупной, исторически значимой общенациональной победы. Но потомок эпического триумфального князя, скрывшись в подвале Лондона, вспоминает о Париже по-своему, всего лишь как о вехе эмигрантской своей одиссеи. Он тоже оказался в Париже: одно время он даже подвизался там в качестве ресторанного швейцара, рекламы ради выряженного в казачий наряд. Поражение его несомненно, но нет укора ему в романе-песне его сербского брата, потому что как бы там ни было, а сумел поверженный и отверженный князь сделать шаг к предстоящему братству, к единству славян друг с другом, а затем — со всем миром. Не пошел он на иждивение к интриганам из эмигрантских спецслужб, к подонкам, от которых на версту разит духом зла и коварства. И явил собою образец независимости.
На одном берегу океана в темной ночи раздается выстрел, и уходит из жизни несчастный отец, о своем отцовстве не ведающий. А за далью необозримой, на другом берегу рождается его сын, продолжатель славного русского рода.
Владимир ТУРБИН
РОМАН О ЛОНДОНЕ
КНИГА ПЕРВАЯ
ПЕРВАЯ ГЛАВА РОМАНА
Сочинители романов нередко сходятся во мнении о том, что такое окружающий нас мир. В их представлении это какой-то грандиозный и диковинный спектакль, где каждый некоторое время играет свою роль. А потом сходит со сцены, чтобы никогда больше на ней не появиться. Никогда. Никто не знает, для чего он играл в этом спектакле, исполняя именно эту роль, и кто поручил ему роль, а зрителям остается только гадать, куда исчез из театра исполнитель. (Уехал — доносится до меня из вагона лондонской подземки.) Писатели утверждают и другое: вот тогда-то, сходя со сцены, мы и становимся равными. И короли, и нищие.
— Egalite. Fraternite[2], — слышу я безмолвный выкрик из вагона подземки.
Человека, который произносит эти слова, вы узнаете, читатель, в следующей главе. Этот некто одет в поношенную военную шинель, каких в Лондоне в те времена, когда начинается наше повествование, было немало.
Что же касается нашей вселенной, то охватить ее мысленным взором возможно разве что в каком-нибудь старинном планетарии, где Солнце по-прежнему совершает оборот вокруг Земли, а земной шар, как и прежде, окружен чудовищами и насекомыми с разными латинскими названиями. Mars. Luna. Venera. Scorpion.
— Впрочем, довольно и такого представления о планетах, — слышу я шепот того, кто несется в вагоне подземного поезда. Квинтиман говорит: чтобы познать человечество, не обязательно познать весь род людской. Достаточно для этого знакомства с какой-нибудь одной семьей. Ну, хотя бы с семейством Репниных — доносится до меня из вагона подземного поезда — la famille d’un grand seigneur, le prince Repnin[3]. Эти слова тотчас же приводят мне на память одного полинезийского принца, продававшего в Лондоне билеты на скачки. На голове у него были страусовые перья. Что же до человека в военной шинели, в Лондоне его никто не знал, а фамилию его произносили с недоумением: не то Ричпейн, не то Джипейн. Для английского уха в этом имени был призвук несчастья, и, по всей видимости, так оно и было. (В ту пору Лондон наводнили эмигранты, поляки, а среди них по прихоти судьбы оказался и этот русский, точно так же, как и другие эмигранты, пропадавший в Лондоне в полной безвестности.) Этот человек станет героем нашей повести, которая начнется со следующей главы.
Некоторые континенты и страны на карте земных полушарий по сю пору предстают человеческому воображению в виде каких-то зверей или символов. Англичане говорят: в северном полушарии залегает огромный белый медведь.
— Россия, матушка! — восклицает человек в вагоне. На юге, по утверждению немцев, вытянулся сапог, набитый апельсинами и лимонами.
— Italia! — шепчет мне русский в потертой шинели. Грустно.
Японию сравнивают с обгоревшей саламандрой. Бирму — с мистическим иероглифом, доступным для понимания разве что китайцам. А Испания? Испания похожа на ободранную и распяленную кожу быка, истекшего кровью на арене. Похоже, землю создал не Бог! Ее создал Нечистый!