Романовы
Шрифт:
Бог Вас благословит. Есмь Ваш благосклонный
Павел».
«С.-Петербург, января 12-го 1801 года.
Индия, куда Вы назначаетесь, управляется одним главным владельцем и многими малыми. Англичане имеют у них свои заведения торговыя, приобретённыя или деньгами, или оружием, то и цель всё сие раззорить, а угнетённых владельцев освободить и землю привесть России в ту же зависимость, в какой они у англичан, и торг обратить к нам. Сие Вам исполнение поручая, пребываю вам благосклонный
Павел»54.
По плану, предложенному Павлом Бонапарту в 1801 году, французский и русский корпуса под командованием маршала Массены должны были идти на Индию Каспийским морем на персидский порт Астрабад и далее по суше через
Павел полагал, что раз «время и обстоятельства» пока не позволяют России прочно утвердиться в Закавказье и «подробно» обустроить «тамошний край», нужно «составить» из благоволящих к России местных владетелей «федеративное государство», номинально зависимое от Петербурга и способное бороться с врагами без российской поддержки. Однако из этого плана ничего не вышло. В 1798 году умер главный союзник — картлий-ский царь Ираклий II; против его наследника Георгия XII выступили братья; в начавшейся междоусобной войне обиженные царевичи призвали на помощь отряды горцев и войска аварского хана. Царь обратился в Петербург с просьбой о присоединении к России Картли и Кахетии, наместниками которых стали бы его потомки, но умер, не дождавшись решения. 18 января 1801 года Павел издал манифест о переходе грузинского царства «в непосредственное подданство императорскому всероссийскому престолу» по просьбе самого грузинского народа для защиты страны от «несчастливых войн».
Мартовский переворот
Павел, державший курс на максимальную централизацию государственного аппарата и предельное усиление личной власти монарха, окружил себя теми людьми, на которых считал возможным положиться и которых (И. П. Кутайсова, Н. X. Обольянинова, братьев Куракиных, А. А. Аракчеева, Ф. В. Ростопчина) отличали исполнительность, преданность и отсутствие собственного мнения. Но император никому безоглядно не доверял — за время своего короткого царствования сменил четырёх генерал-прокуроров. Управление государством почти полностью сосредоточилось в императорской канцелярии. Уже были готовы планы введения министерств, что представляло бы собой крупный шаг по пути бюрократической централизации.
Павел I отнюдь не был «демократом» — напротив, рассматривал дворянство как основную «подпору государства и государя». Однако если Екатерина II считала возможным даровать дворянам, а с ними и другим сословиям «фундаментальные» права, то её сын противопоставлял сомнительным «вольностям» представления о сословном рыцарском благородстве, бескорыстии и храбрости (не случайно российский император принял звание гроссмейстера католического рыцарского Мальтийского ордена Святого Иоанна Иерусалимского). Сплочённые волей государя дворяне должны были противостоять идеям французской революции, но этому, с точки зрения Павла, препятствовали неуместная свобода и «распущенность» дворянства, не желавшего безоговорочно служить государству.
Но горячность в политике недопустима. Павел умел быть милым и добродушно прощать, но мог прямо на балу объявить непонравившемуся человеку, что считает его «дураком». Он распорядился напечатать в германских газетах объявление: «Из Петербурга сообщают, что российский император, видя, что европейские державы не в состоянии примириться между собою, и желая прекратить войну, разоряющую Европу уже 11 лет, собирается выбрать место, куда он пригласит всех других государей, чтобы им встретиться друг с другом в честном поединке, имея в качестве оруженосцев, герольдов и судей своих просвещённейших министров и искуснейших генералов...» — и в то же время искренне считал, что только он может определять меру чести и достоинства своих дворян.
Ещё наследником Павел пришёл к мысли о необходимости привлечь дворянство на службу, преимущественно военную. Став императором и понимая, что нельзя прямо лишить дворянство важнейшей привилегии, он пытался максимально затруднить выход дворян в отставку. Так указ от 5 октября 1799 года не разрешал дворянским детям вступать в гражданскую службу без ведома императора; другой указ, изданный на следующий день, запрещал не выслужившим год в соответствующем чине подавать прошения об отставке — в противном случае их предписывалось исключать из службы, что лишало офицеров права избираться на должности в дворянском самоуправлении или вступать
Ругая одного из губернаторов, Павел задал ему страшный для чиновника вопрос: «Если вы ничего не делаете, то тогда зачем вы вообще нужны?» Беспощадная борьба императора с халатностью и разгильдяйством вызвала лавину увольнений — «за дурное поведение», «за развратное поведение», «за пьянство», «за лень и нерадение», «за неспособность к службе», «за ложный рапорт», «за ложный донос», «за упущение по службе», «за ослушание команды», даже за «неприличную и уныние во фрунте наводящую фигуру». Число подвергнутых разного рода наказаниям превысило полторы тысячи человек — вроде бы и немного, но среди разжалованных и «выключенных» из службы находились члены знатнейших фамилий.
Имена проштрафившихся и недостойных императорской милости публично объявлялись в «Санкт-Петербургских ведомостях». Так, в январе 1798 года было напечатано: «По высочайшему повелению тайн. сов. Трощинский объявляет подполковнику Денисову, просившему 7 тысяч десятин земли, что он к таковому награждению никакого права не имеет. Выключенному из службы капитану Тернеру, просившему об определении его паки в оную, что поведение его, по коему он из службы исключён, недостойно уважения. Войсковому товарищу Яновскому, просившему о пожаловании пропитания, — что он в службе никаких отличностей не оказал, за которые бы достоин был просимого награждения... Выключенному из службы капитану Ушакову, просившему о пропитании, — что оного подобным ему не даётся. Коллежскому секретарю Ал-тарнацкому, который просил об определении его в малороссийской губернии при нижних земских судах комиссаром или заседателем, а если там нет места, то о назначении ему какой-либо должности в казённых имениях с дачею ему земли и крестьян, — что он многого просит, а ничего не заслуживает».
В деле чести и дисциплины для Павла мелочей не было — он лично мог перед строем показывать офицеру, как надо печатать шаг и держать эспантон. Государь был крут, но отходчив, о чём свидетельствуют многочисленные анекдоты времён его царствования: «На посту у Адмиралтейства стоял пьяный офицер. Император Павел приказал арестовать офицера. — Согласно уставу, прежде чем арестовать, вы должны сменить меня с поста, — ответил офицер. — Он пьяный лучше нас трезвых своё дело знает, — сказал император. И офицер был повышен в чине».
Но вкусившие вольности дворяне такую милость уже считали ниже своего достоинства. Общество не могло «вычеркнуть» из памяти четыре десятилетия реформ и культурного развития. Люди, воспитанные на уважении к правам, закреплённым «Жалованной грамотой дворянству», иначе, чем их отцы, реагировали на попытки государя подменять закон своей волей. Права личности и частная жизнь сделались ценностями, посягательства на которые воспринимались очень болезненно. «Трудно описать Вам, в каком вечном страхе мы живём, — писал другу граф Виктор Кочубей. — Боишься своей собственной тени. Все дрожат, так как доносы следуют за доносами, и им верят, не справляясь, насколько они соответствуют действительности. Все тюрьмы переполнены заключёнными. Какой-то ужасный кошмар душит всех. Об удовольствиях никто и не помышляет... Тот, кто получает какую-нибудь должность, не рассчитывает оставаться на ней больше трёх или четырёх дней... Теперь появилось распоряжение, чтобы всякая корреспонденция шла только через почту. Отправлять письма через курьеров, слуг или оказией воспрещается. Император думает, что каждый почтмейстер может вскрыть и прочесть любое письмо. Хотят раскрыть заговор, но ничего подобного не существует. Ради бога, обращайте внимание на всё, что Вы пишете. Я не сохраняю писем, я их жгу... Нужно бояться, что доверенные лица, на головы которых обрушиваются самые жестокие кары, готовятся к какому-нибудь отчаянному шагу... Для меня, как и для всех других, заготовлена на всякий случай карета, чтобы при первом же сигнале можно было бежать». «Тирания и безумие достигли предела», — считал в марте 1800 года вице-канцлер Никита Панин, племянник и тёзка воспитателя императора, один из руководителей будущего заговора.