Романтические приключения Джона Кемпа
Шрифт:
Но никто не стрелял. Он услышал только взрыв ругани и глумления: "Живей, живей, Кастро!" — и они побежали за ним вдогонку. Он увидел машущего руками Мануэля и повернул налево кругом — обратно к ущелью.
Равнина огласилась яростными криками. То был бег взапуски, а целью была пропасть. И он ее достиг.
Полагаю, ему трудно показалось умереть, расстаться с солнечным теплом и вкусной едой на земле.
— Как бы то ни было, — сказал я, — мы можем дорого продать наши жизни. Он будет защищать со мною доступ в пещеру. Мы вдвоем можем продержаться до тех пор, пока их трупы не завалят проход.
Он вскочил. Облако пепла вздыбилось под его ногами, и с безумным хохотом он исчез в темноте.
— Их тела… Их тела… Ха-ха-ха…
Хохот замирал, и тут я понял, что означала та иллюзия призрачного шепота, дрожавшего под сводом. Свет земной, и вместе с ним людские голоса, угасли на пороге вечной тьмы и тишины, в которой мы были заперты, как в склепе. Неумолимая смерть стояла меж нами и вольным простором мира.
Глава IX
— Их тела, вы говорите — их тела… Ха-ха. Нет, наши тела… — И Кастро убежал вглубь пещеры.
Серафина сжала мою руку.
— Хуан, — вместе до конца.
Я знал сам. Мне не надо было слышать ни хохота Кастро, ни возгласа Серафины. Мы не могли продать наши жизни дорого. Нет. Лугареньос не спустились бы к нам, пока мы живы. В пещеру они зашли бы разве только взглянуть на наши трупы. Отсвет от их костра упал на порог.
"Кастро, Кастро", — гулко разносился по ложбине голос Мануэля. Он кричал в десятый, в двадцатый раз. Ждал, покуда эхо замрет, — и вкрадчиво звал: "Ты слышишь ли меня, Кастро? Ты моя жертва. Я тебя люблю, Кастро, за то, что ты моя жертва. Я сложу песню о тебе. Выйди, Кастро… Не хочешь. Значит, мертвые — могилам, живые — пирам".
Серафина тихо сидела на камне. Отблеск света покоился на ее коленях, на лице, на куче остывшей золы у ног. Но Кастро с новой надеждой повернулся ко мне:
— Vaqueras, роr dios! [45] Как я раньше не подумал о них!
Да, оставалась надежда на ковбоев. Я не знал, каковы были их отношения с лугареньос, во всяком случае не дружественные. И у них не было причин ненавидеть меня или Кастро. Они могли бы, узнав как-нибудь о нашем положении, дать знать в гасиэнду, и тогда Энрико со своими неграми выручил бы нас. Мы должны поочередно караулить у порога и, заслышав копыта или разговоры пастухов, дать знать о себе. Но когда их можно ждать? Кругом не чувствовалось близости стада.
45
Пастухи, ей-богу! (исп.)
Мы молчали. Как долго мы можем ждать? Как долго может прожить человек… Я взглянул на Серафину. Как долго сможет прожить она? Эта мысль раскаленным железом жгла мне мозг.
Ее побледневшее лицо светилось прозрачной и благородной белизной мрамора; еще никогда она не казалась мне столь прекрасной. Она духовно выросла в жестоких испытаниях, как чашечка цветка раскрывается под палящим солнцем. Кастро время от времени подымал на нее тупой взгляд, полный робости и отчаяния.
Ночью из тьмы раскаленного зноем ущелья поднялась прохлада от ручья. В тишине звонче слышался рокот воды.
Запел Мануэль. Монотонное треньканье гитары переплеталось со вздохами печали, криками боли и ярости.
Нервы мои трепетали. Я ломал ногти о камень и слушал опять патетическую пародию на все восторги и муки души человеческой. Мануэль был подлинный артист — хоть и низкий душою; им восхищались с насмешкой, подчинялись ему с издевками… Струны звенели дико и жалобно… Горе, горе. Нет больше песен. Он разобьет гитару об утес… Пусть она лежит немая, как сердце певца.
Неистовый взрыв криков и рукоплесканий покрыл заключительный аккорд.
И опять полное молчание. Только красный отсвет костра дразнит причудливой игрою хмурый выступ утеса. Ворчливый ропот ручья на дне вступил опять в свои права, сперва робко, потом все гулче, заполнил ущелье, сердито зашумел в моих ушах. Я забылся тяжелым сном.
Проходили дни. Я и Кастро по-прежнему караулили у входа в пещеру. Сухой язык распух во рту, железные клещи сжимали нам гортань. Голод раскаленными щипцами терзал тело. Но прислушиваясь к разговорам бандитов, мы узнали, что им пора уходить. У них было очень немного патронов. И, по-видимому, они опасались схватки с ковбоями. Мы с Кастро глядели друг на друга, и перед нашими истомленными глазами вставало видение — всадники в коротких плащах бешеным галопом мчатся из далекого леса.
Не раз я уходил, шатаясь, вглубь пещеры, бросался на пол и в бессильной ярости кусал руки, бился лбом о камень. Я сдамся. Серафина должна быть спасена от мук голодной смерти. Но она заявила, что если я ее покину, она тотчас бросится в пропасть. Достанет ли у нее сил? Как мог я знать? День за днем она лежала тихо на боку, подперев рукою поблекшую щеку, и только шептала "Хуан", — когда я произносил ее имя.
Однажды, ослабевшим голосом, она подозвала к себе Кастро.
— Vuestra Senoria! [46] — прошептал он.
46
К вашим услугам, ваша светлость! (исп.)
— Слушай, Кастро: может ли мое золото — обещание большого выкупа, — ведь ты знаешь этих людей, — может золото спасти нашу жизнь…
Кастро задрожал и пробовал поймать ее руку.
— Да, сеньорита, эсселенсия, да. Может… О, спасительница!
— Внимательно слушай, Кастро: а жизнь дон Хуана?
Старик уронил голову.
— Правду говори, Кастро.
Он боролся с собою. С усилием он выдавил из пересохшего горла:
— Нет, нет… Ничто не спасет англичанина.
— Почему?.. — едва слышно проговорила она.
В своей слабости он сердился на нее. Почему? Потому что разослан приказ. Они не посмеют ослушаться. Она держит в ладонях только золото, а сеньор О’Брайен все их жизни. Окаянный судья для них все равно, что смерть с косою, которая ходит среди людей: одного скосит, другого помилует. Он их жизнь, их закон, он их щит и смерть, — а кабальеро его не убил.
Он захихикал, как умалишенный.
Серафина протянула руку.
— Значит — вместе, Хуан.
Если она мужественно смотрела в глаза голодной смерти, то и я должен был найти в себе мужество. Это стало вопросом чести. Я не имел права искать более легкого исхода из жизни.