Романтический манифест
Шрифт:
Эта капитуляция — длительный, почти незаметный процесс, постоянное и повсеместное давление, шаг за шагом деформирующее личность ребенка. Его дух не убивают одним внезапным ударом, а полностью обескровливают тысячами мелких царапин.
Губительнее всего здесь то, что средствами, с помощью которых уничтожается нравственное чувство ребенка, выступают не только успевшие развиться у него слабости и недостатки, но и его нарождающиеся добродетели. Умный ребенок понимает, что ему не известно, как устроена жизнь взрослых, что ему еще многое предстоит узнать, и жаждет учиться. Если он честолюбив, то твердо намерен совершить в своей жизни что-то важное. Поэтому взрослые, говоря ему «Вырастешь — поймешь» или «Ты ничего не добьешься с такой наивностью», обращают против него его собственные добродетели — ум, честолюбие, уважение к опыту и суждениям старших.
Так в сознании ребенка закладывается основа убийственной дихотомии
Сходным образом против ребенка оборачивается его рационализм: здесь возникает дихотомия «разум — чувство». Романтическое ощущение жизни представляет собой всего-навсего ощущение, неоформленную эмоцию, которую невозможно ни передать, ни объяснить, ни защитить. Это сильное, но хрупкое чувство, болезненно уязвимое для всевозможных саркастических замечаний, — ведь ребенок не способен определить его настоящее значение.
Ребенка, а особенно подростка легко убедить, что его желание подражать Баку Роджерсу [16] смешно: образ, сложившийся у него в голове, — не совсем Бак Роджерс, но в то же время все-таки Роджерс, и, понимая это, он отчаянно смущается, чувствует, что запутался во внутренних противоречиях и, наверное, правда смешон.
На этой стадии развития взрослые обязаны прежде всего помочь ребенку понять, что он полюбил абстракцию, и поддержать его попытки прорваться в концептуальную сферу. Они же делают нечто прямо противоположное — подавляют способность ребенка к концептуальному мышлению, уродуют его нормативные абстракции, душат в зародыше его нравственные устремления, то есть жажду добродетели и чувство собственного достоинства. Начавшееся у ребенка формирование системы ценностей задерживается на примитивно-буквальном, конкретном уровне — его убеждают, что быть как Бак Роджерс значит носить космический шлем и косить полчища марсиан из дезинтегратора, так что если он собирается когда-нибудь стать порядочным человеком, ему лучше оставить подобную чепуху. Добивают его такими перлами аргументации, как: «У Бака Роджерса — ха-ха! — никогда не бывает насморка. А ты знаешь кого-нибудь, кто ни разу в жизни не простудился? Да ведь и ты простыл на прошлой неделе. Так что не воображай, что ты лучше остальных!»
16
Персонаж американской массовой культуры, отважный летчик, попавший из девятнадцатого века в далекое будущее. Впервые появился в 1929 г. в фантастических комиксах Филипа Франсиса Нолана (1888–1940) и популярен до сих пор. — Прим. пер.
Взрослые, очевидно, руководствуются отнюдь не добрыми побуждениями. Если бы они правда считали романтизм «идеалистической фантазией», то смотрели бы на ребенка с удовольствием — сочувственным или индифферентным, — но никак не с негодованием, обидой и плохо сдерживаемым гневом, как это происходит в действительности.
Ребенок, в котором воспитывают страх, недоверие и враждебность по отношению к собственным эмоциям, одновременно не может избежать истерического эмоционального натиска негодующих по его поводу взрослых. В итоге он подсознательно приходит к выводу, что все эмоции опасны как таковые, что это иррациональный, непредсказуемо разрушительный элемент в людях, который может в любой момент обрушиться на него неким ужасным образом и с непостижимой целью. Так укладывается предпоследний кирпич в стену, возводимую ребенком для подавления собственных чувств. Последним становится отчаянное решение вроде: «Я больше не позволю им сделать мне больно!» Ребенок рассчитывает, что ему не смогут причинить боль, если он вообще никогда ничего не будет чувствовать.
Но такое угнетение эмоций не может быть полным: когда все остальные чувства подавлены, на их месте воцаряется одно-единственное — страх.
Компонент страха с самого начала участвует в нравственном разрушении личности ребенка, которое не сводится к искоренению достоинств. Недостатки тоже играют здесь активную роль.
Ребенок боится окружающих, особенно взрослых, боится самостоятельных поступков, ответственности, одиночества. Он сомневается в себе, хочет принадлежать к определенному кругу, быть там «своим». Но именно из-за вовлечения в этот процесс достоинств положение ребенка оказывается столь трагичным, а впоследствии его так трудно исправить.
По мере взросления безнравственность ребенка получает новые подтверждения и подкрепления. Интеллект не дает ему примкнуть ни к одной из существующих этических школ — мистической, социальной или субъективистской. Он невосприимчив к мистицизму, поскольку, обладая пытливым молодым умом и жаждой логики, не может всерьез относиться к сверхъестественному. Ему быстро становятся ясны также внутренние противоречия и отвратительное стыдливое лицемерие социальной школы. А вот субъективистская школа оказывает на него в высшей степени пагубное влияние.
Молодой человек слишком умен и благороден (пусть на свой особый извращенный лад), чтобы не понимать, что «субъективный» означает «произвольный», «иррациональный», «слепо эмоциональный». Именно эти качества связываются в его сознании с отношением людей к вопросам морали и вызывают в нем ужас. Поэтому формальная философия, утверждающая, что нравственность по своей природе закрыта для разума и это всегда вопрос чисто субъективного выбора, становится поцелуем (или печатью) смерти на его нравственном развитии. Сознательная убежденность соединяется с его давним подсознательным ощущением, что источник ценностных ориентиров — это иррациональная сторона человеческой личности, опасный, непостижимый и непредсказуемый враг. Сознательно он решает не заниматься проблемами нравственности, что на подсознательном уровне означает ничего не ценить (или — еще хуже — ничего не ценить слишком сильно, не признавать для себя незаменимых и неприкосновенных ценностей).
После этого лишь один короткий шаг отделяет умного человека от политической позиции морального труса и подавляющего психику чувства вины. В результате получается мистер X, которого я описала.
К чести мистера X следует сказать, что он не умел «приспособиться» к своим внутренним противоречиям. Его психологический слом был вызван ранним профессиональным успехом, на фоне которого стали очевидны ценностный вакуум, отсутствие личных целей и тем самым бессмысленность работы.
Он понимал — хотя и не вполне осознанно, — что добивается результата, прямо противоположного его изначальным целям и побуждениям, существовавшим лишь в доконцептуальной форме. Он хотел вести рациональную жизнь (то есть руководствоваться разумными соображениями и мотивами), а вместо этого — за отсутствием твердо определенных ценностей — постепенно превращался в угрюмого субъективиста, сделавшего культ из собственных прихотей и живущего, особенно в сфере личных отношений, сиюминутными устремлениями. Хотел стать независимым от иррациональности окружающих, но в силу того же отсутствия собственных ценностей был принужден во всем идти у них на поводу (или вести себя эквивалентным образом), слепо завися от чужих ценностных ориентиров и доходя в следовании этим ориентирам до самого жалкого конформизма. Проблеск высшей ценности или благородных чувств не доставлял мистеру X радости, а вызывал лишь боль, страх, сознание вины и, как результат, стремление не принять и отстаивать светлый идеал, а как-нибудь ускользнуть от него, избежать его, предать (или извиниться за него). Мистер X старался вписаться в стандарты приличного общества, которое презирал, и если раньше он был по преимуществу жертвой, то теперь становился палачом.
Отчетливее всего это проявилось в отношении мистера X к романтическому искусству. То, что человек предает свои эстетические ценности, — не главная причина невроза на почве нравственного предательства (а одна из дополнительных причин), но очень и очень явный его симптом.
Эстетические ценности приобретают особое значение для человека, стремящегося решить свои психологические проблемы. Его ценности и личные отношения с другими людьми поначалу могут находиться в столь запутанном и хаотическом состоянии, что он буде т не в силах самостоятельно в них разобраться. Но романтическое искусство предлагает ему ясную, понятную, беспристрастную абстракцию, а следовательно, четкий объективный тест для анализа собственного внутреннего состояния, ключ, позволяющий использование на уровне сознания.
Если человек обнаружит, что отказывает себе в чистой, ничем не замутненной радости возвышения духа, боится и избегает лучших чувств, на какие вообще способен, он будет знать, что попал в серьезную беду. В этом случае ему предстоит пересмотреть собственные ценностные ориентиры с самой ранней поры, со своего личного Бака Роджерса, которого давным-давно предал, забыл, вытеснил из сознания. И либо он сделает это и займется мучительным восстановлением разрушенного здания нормативных абстракций, либо окончательно превратится в то чудовище, каким бывает в моменты, когда говорит какому-нибудь толстому Бэббиту, что высокие чувства непрактичны.