Чтение онлайн

на главную - закладки

Жанры

Романтический манифест
Шрифт:

Революция — подходящий фон, чтобы драматизировать эту тему, выделить соответствующий аспект души человека и показать его в чистейшей форме, подвергнуть его испытанию под давлением войны не на жизнь, а на смерть. Повествование Гюго не было средством представить Великую французскую революцию; революция использовалась им как средство представить повествование.

Писателя волнует здесь не какой-то конкретный ценностный кодекс, а более широкая абстракция: верность человека своим ценностям, в чем бы эти це нности для него ни заключались. Хотя личные симпатии Гюго, очевидно, на стороне республиканцев, он рисует своих героев с обезличенной отстраненностью или, скорее, с непредвзятым восхищением, которым он равно одаривает обе воюющие стороны. В духовном величии, бескомпромиссной целостности, непоколебимом мужестве и беспощадной преданности своему делу старый маркиз де Лантенак, вождь роялистов, равен Симурдэну, бывшему священнику, который стал вождем республиканцев. (А если говорить

о яркости и силе образа, то Лантенак, пожалуй, превосходит Симурдэна.) Гюго одинаково симпатизирует и веселой клокочущей безудержности солдат-республиканцев, и мрачной отчаянной решимости крестьян-роялистов. Он подчеркивает не то, как величественны идеалы, за которые сражаются люди, а то, на какое величие способны люди, когда они сражаются за свои идеалы.

Неисчерпаемое воображение Гюго блистательнее всего проявилось при решении наиболее сложной части задачи, стоящей перед романистом, — слиянии абстрактной темы и сюжета повествования. События книги вместе являют собой стремительный эмоциональный поток, направляемый неумолимой логикой сюжетной структуры, и каждое в отдельности раскрывает тему, давая новый пример яростной, мучительной, неистовой и все-таки торжествующей верности человека его идеалам. Это невидимая цепь, следствие сюжетной линии, объединяющей самые разные сцены. Вот оборванная, растрепанная м олодая мать с выносливостью дикого зверя слепо бредет через пылающие деревни и разоренные поля в отчаянной попытке разыскать детей, которых она потеряла в хаосе гражданской войны. Вот нищий принимает своего бывшего повелителя-феодала в пещере под корнями дерева. Вот скромный матрос должен сделать выбор, зная, что на несколько кратких часов в шлюпке в ночной темноте ему вручена судьба монархии. Вот высокая, гордая фигура человека в крестьянской одежде, но с осанкой аристократа: о н смотрит из лощины на дальний отблеск огня и понимает, что оказался перед ужасной альтернативой. Вот молодой революционер во тьме ходит взад и вперед перед брешью в полуразрушенной башне, разрываясь между предательством по отношению к дел у, которому он служил всю жизнь, и требованиями высшей верности. Вот комиссар Конвента с мертвенно бледным лицом встает, чтобы огласить приговор революционного трибунала, а толпа замерла в напряженном ожидании: помилует ли он единственного человека, которого любил в своей жизни, или осудит на казнь?

Величайший пример силы драматического слияния — незабываемая сцена, где немыслимое напряжение, созданное сложным ходом предшествующих событий, разрешается и одновременно усиливается диалогом из двух простых реплик: «Je t’arr^ete». — «Je t’approuve». («Я арестую тебя». — «Я одобряю тебя»). Читатель должен будет добраться до этих слов от начала книги, чтобы выяснить, кто их произносит, в каких обстоятельствах и каким гигантским психологическим значением и величием наделил их автор.

«Величие» — слово, которое лучше всего определяет лейтмотив «Девяносто третьего года», а также всех остальных романов Гюго и свойственного ему ощущения жизни. И самый трагический конфликт заключен, наверное, не в романах, а в их авторе. Видя такое величие человека и его бытия, Гюго так и не смог воплотить их в действительности. Сознательные взгляды, которых он придерживался, противоречили его подсознательным идеалам и делали невозможным приложение этих идеалов к реальной жизни.

Гюго никогда не формулировал свое ощущение жизни в понятийных категориях, не спрашивал себя, какие нужны философские идеи, предпосылки или условия, чтобы люди могли достичь духовных высот его героев. Его отношение к разуму было в высшей степени противоречивым, как будто художник в Гюго подавлял мыслителя. Как будто великий ум ни разу не провел различия между процессами художественного творчества и рационального познания — двумя различными методами мышления, которые не обязательно противоречат друг другу, но не совпадают. Как будто он и в своей литературной работе, и в жизни пользовался исключительно образным мышлением. Как будто он мыслил не понятиями, а метафорами — метафорами, способными описать невероятно сложные эмоции лишь поспешно, несовершенно и приблизительно. Как будто тот уровень абстрагирования эмоций, на котором Гюго работал как художник, делал писателя слишком нетерпеливым, мешал ему строго определить и сформулировать то, что он скорее чувствовал, чем знал. И поэтому Гюго обращался к любым имевшимся в доступности теориям, даже не выражавшим его ценности, а лишь способным вызвать соответствующие ассоциации.

Ближе к концу «Девяносто третьего года» Гюго-художник предоставляет своим персонажам две в высшей степени эффектные возможности выразить свои идеи, изложить интеллектуальное обоснование своей позиции. Одна — диалог Лантенака и Говэна , в котором старый роялист должен бросать вызов молодому революционеру, страстно защищая монархию. Вторая — диалог Симурдэна и Говэна, где каждый должен отстаивать свой аспект революционного духа. Я в обоих случаях употребляю слово «должен», потому что Гюго ни в одной из двух сцен не справился с задачей: речи героев не выражают никаких идей, они содержат только риторику, метафоры и общие утверждения. Похоже, пламя красноречия и эмоциональная мощь покидали великого писателя, когда ему приходилось иметь дело с теоретическими вопросами.

Гюго-мыслитель представлял архетип девятнадцатого века, со всеми достоинствами и фатальными заблуждениями, характерными для того времени. Он верил в неограниченный и автоматический прогресс человечества, верил, что невежество и нищета — единственная причина всех людских зол. Огромная, но непоследовательная любовь к людям наполняла его нетерпеливым стремлением к искоренению любых форм человеческого страдания, и он провозглашал цели, не думая о средствах. Он хотел искоренить нищету, не имея представления об источнике благосостояния. Желал, чтобы люди были свободными, но не знал о необходимости гарантий политической свободы. Жаждал всеобщего братства, не понимая, что его невозможно установить с помощью насилия и террора. Считал опору на разум естественной и самодостаточной, не видя катастрофического противоречия в попытке соединения разума и веры. Впрочем, его собственная форма мистицизма имела мало общего с раболепными религиями Востока и была ближе гордым легендам греков. Своего Бога, представлявшегося ему символом человеческого совершенства, Гюго почитал с некоторой бесцеремонной самонадеянностью, почти как равного или как близкого друга.

Теории, которые виделись Гюго-мыслителю способом осуществления его идеалов, не принадлежат вселенной Гюго-художника. Их практическое применение приводит к результатам, полностью противоположным тем ценностям, которые были знакомы писателю только как ощущение жизни. Платить за это губительное противоречие досталось Гюго-художнику. Хотя никто и никогда не создавал такой глубоко радостной вселенной, как он, всего написанного им коснулась своим темным крылом трагедия. Его романы кончаются по большей части трагически — как будто он не умел конкретизировать форму, в которой его герои могли бы восторжествовать на земле, и единственное, что ему оставалось, — это позволить герою погибнуть в бою, с несломленным духом, оставшись собой до конца. Как будто земля — не небеса — манила его, оставаясь недоступной и недостижимой.

В этом заключалась природа его внутреннего конфликта: он считал себя верующим — и страстно любил эту землю; был убежденным альтруистом — и почитал величие человека, а вовсе не людские страдания, слабости и грехи; выступал за социализм — и оставался яростным и бескомпромиссным индивидуалистом. Он придерживался доктрины о примате чувства над разумом — и наделял своих героев величием, заставляя их вполне осознавать и великолепно понимать собственные мотивы, желания, а также внешние обстоятельства, и поступать соответственно. В этом отсутствии слепой иррациональности и оцепенелых бессмысленных блужданий — главный секрет чистоты, свойственной героям Гюго, от крестьянки-матери в «Девяносто третьем годе» до Жана Вальжана в «Отверженных». Оно придает нищему качества исполина, благодаря ему все персонажи отмечены печатью человеческого достоинства.

К какому философскому и политическому лагерю принадлежит Виктор Гюго? Не случайно в наши дни, в культуре, где доминирует альтруистический коллективизм, его не жалуют те, чьи провозглашаемые идеалы он, по собственному утверждению, разделял.

Я открыла для себя Виктора Гюго в тринадцатилетнем возрасте в Советской России, в удушливой атмосфере отвратительного уродства. Нужно, наверное, пожить на какой-нибудь ядовитой планете, чтобы вполне понять, что значили для меня тогда и значат теперь его романы — и его сияющая вселенная. И то, что я пишу предисловие к его роману, дабы представить этот роман американской публике, для меня своего рода драма, которую он мог бы одобрить и понять. Он — один из тех, благодаря кому я оказалась здесь и стала писателем. Если я сумею помочь другому юному читателю найти в произведениях Гюго то, что в свое время нашла в них сама, сумею привести к ним хотя бы часть достойной их аудитории, я буду считать это платежом по неизмеримому долгу, который невозможно ни исчислить, ни погасить.

1962 г.

11. Для чего я пишу

Мотив и цель всех моих сочинений — представить идеального человека. В написанных мною романах изображение нравственного идеала — самоцель, а все содержащиеся там дидактические, интеллектуальные и философские ценности — лишь средства.

Подчеркиваю, моя задача — не философское просвещение читателей, не благотворное влияние на них посредством романов и не способствование их интеллектуальному развитию. Все перечисленные соображения важны, но их значимость — второстепенная, это следствия и результаты, а не первопричина или главная движущая сила. Задача, первопричина и главная движущая сила — в том, чтобы изобразить Говарда Рорка или Джона Голта, Хэнка Риардена или Франсиско д’Анкония. Это самоцель, а не средство для достижения каких-либо дальнейших целей, и, кстати, самое ценное из всего, что я когда-либо могла предложить читателю.

Поделиться:
Популярные книги

Варлорд

Астахов Евгений Евгеньевич
3. Сопряжение
Фантастика:
боевая фантастика
постапокалипсис
рпг
5.00
рейтинг книги
Варлорд

Путь Шедара

Кораблев Родион
4. Другая сторона
Фантастика:
боевая фантастика
6.83
рейтинг книги
Путь Шедара

Идущий в тени 5

Амврелий Марк
5. Идущий в тени
Фантастика:
фэнтези
рпг
5.50
рейтинг книги
Идущий в тени 5

Кровь Василиска

Тайниковский
1. Кровь Василиска
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
4.25
рейтинг книги
Кровь Василиска

Вернуть невесту. Ловушка для попаданки

Ардова Алиса
1. Вернуть невесту
Любовные романы:
любовно-фантастические романы
8.49
рейтинг книги
Вернуть невесту. Ловушка для попаданки

Не грози Дубровскому!

Панарин Антон
1. РОС: Не грози Дубровскому!
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Не грози Дубровскому!

Мастер Разума III

Кронос Александр
3. Мастер Разума
Фантастика:
героическая фантастика
попаданцы
аниме
5.25
рейтинг книги
Мастер Разума III

Мимик нового Мира 8

Северный Лис
7. Мимик!
Фантастика:
юмористическая фантастика
постапокалипсис
рпг
5.00
рейтинг книги
Мимик нового Мира 8

На границе империй. Том 9. Часть 5

INDIGO
18. Фортуна дама переменчивая
Фантастика:
космическая фантастика
попаданцы
5.00
рейтинг книги
На границе империй. Том 9. Часть 5

Идеальный мир для Лекаря 3

Сапфир Олег
3. Лекарь
Фантастика:
фэнтези
юмористическое фэнтези
аниме
5.00
рейтинг книги
Идеальный мир для Лекаря 3

Дядя самых честных правил 7

Горбов Александр Михайлович
7. Дядя самых честных правил
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
аниме
5.00
рейтинг книги
Дядя самых честных правил 7

С Д. Том 16

Клеванский Кирилл Сергеевич
16. Сердце дракона
Фантастика:
боевая фантастика
6.94
рейтинг книги
С Д. Том 16

Авиатор: назад в СССР 14

Дорин Михаил
14. Покоряя небо
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
5.00
рейтинг книги
Авиатор: назад в СССР 14

Сирота

Ланцов Михаил Алексеевич
1. Помещик
Фантастика:
альтернативная история
5.71
рейтинг книги
Сирота