Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
Таисья молчала.
– Велик подвиг!
– со вздохом произнес Симеон.
– Велик! Для такого дела достойного - и помереть благо. Вечная ему память...
Симеон перекрестился истово, Таисья смотрела в сторону - на выносные валы, на башни крепости, - вспоминала тот трудный день. Потом со всей силой налегла на стерно, обходя мель и высоко поднявшуюся корму шведского корабля "Корона". Там, на холодном ветру, что-то работали матросы, был слышен стук топоров и треск отдираемых досок. Таисье показалось, что ее
– Таисья Антиповна-а! Давай к ша-анцам!
"Егорша!
– с испугом узнала она.
– Егорша Пустовойтов! Да откуда он взялся? Из узилища? Когда?" И тотчас же решила, что ошиблась, что Егорше здесь никак не быть, - томится, бедняга, на съезжей.
– Знакомый, что ли?
– спросил Симеон.
– Кто его знает!
– уклончиво ответила Таисья.
Монах ушел в каюту греться, Таисья еще оглянулась на крепость. Сзади, под всеми парусами, красиво, ходко шла соловецкая флотилия, солнечные лучи играли на медных крестах.
У сгоревших шанцев Таисья попросила спустить себе маленькую посудинку. Симеон, выпивший водочки-спопуточки, довольный, что лодьи нынче же будут в море, отвязал кошелек, высыпал ей на ладонь серебро, поблагодарил:
– Ну, Таисья Антиповна, выручила ты нас, бог тебя спаси. Кормись, добрая, а сей монет - сыночку твоему на пряники.
На шанцах таможенники были все незнакомые, жили в землянках, сгоревшие казармы чернели под свежим снегом. У хмурого усатого солдата Таисья спросила, не привиделся ли ей давеча господин Егор Пустовойтов.
Солдат удивился:
– Чего привиделся? Он нынче с утра здесь был, теперь начальным человеком над нами - заместо Крыкова Афанасия Петровича покойного...
– Вернется сюда?
– А как же не вернется? Вот землянку ему солдаты ладят. Ты погоди, покушай с нами каши, небось притомилась кормщить...
Таисья спустилась в землянку к таможенникам, села к печурке, стала греть руки. Вскорости пришел солдат Смирной, поклонился, вынул из-за пазухи малую пушечку, поставил ее на стол:
– В золе на горелище давеча отыскалась. Возьми, Таисья Антиповна, для сыночка твоего покойным Афанасием Петровичем делана. Его любовь, его забота...
Она взяла из рук Смирного почерневшую тяжелую пушечку, дохнула на медь, стала оттирать рукавом. Ствол игрушечной пушечки заблестел не сразу, но она оттирала настойчиво, осторожными, однообразными движениями, и медь сначала посветлела, потом засияла, как горячий уголь.
– Вишь, как!
– сказал Смирной.
– Огнем горит!
Сидя в землянке у печки, Таисья дремала, когда приехал Егорша. Он был не один - с матросами, похудевший, продрогший, голодный. Таисья не сразу узнала Пустовойтова, - так изменила его тюрьма.
– Я ведь сразу со съезжей на Мхи пошел
– Похудел ты, Егорушка...
– Похудеешь!
– усмехнулся Пустовойтов.
И, поджав губы, стал разворачивать сверток, что принес с собою. Смирной поставил свечу поближе. Егорша разворачивал бережно, не торопясь.
– Что это?
– спросила Таисья.
– Шпага!
– сказал Егорша.
– Афанасия Петровича шпага. Я в давние времена ее для него купил, он ее целовал, как произвели его в капитаны. А нынче отыскалась она на шведском корабле. Вот и буквы вырезаны на ней, покойный Прокопьев резал - видишь: Афанасий Крыков... Вот судьба!
Он поднял свечу повыше, показал буквы.
– Не повредило нисколько. Зажало ее сильно меж досок. Ржавчину очистим, в церкви повесим. Надо бы на цитадели, да собака Мехоношин, небось, не пустит...
К вечеру шпага блестела как новая. Егорша завернул ее в кусок чистого холста. К землянке, скрипя по свежему снегу, подъехали сани. Егор укрыл ноги Таисье полушубком, сам сел рядом, заговорил утешающе:
– И меня отпустили, и Лонгинова. Что стряслось - ума не приложу. Аггей сказывает - на Москве проведали, теперь воеводе недолго жить. Дьяки воеводские вовсе напуганы, мелют вздоры. Недолго теперь Ивану Савватеевичу ждать, скоро вернется из тундры из своей.
– Он и то измаялся!
– сказала Таисья.
Ехали долго, полозья порою царапали мерзлую землю, первопуток был еще плох, морозный ветер сек лицо Таисье, руки ее заледенели. Егорша дважды в пути забегал в кружала, грелся водкой...
Поп церкви Параскевы-Пятницы еще только вставал, когда Таисья с Егоршей постучались в его покосившуюся гнилую избу. Услышав стук, попадья вздула огонь, поп вышел сердитый, непроспавшийся, никак не понимал, чего от него хотят.
– Капитан Крыков вора шведа первым встретил, - сказал Егорша, - и сам первый бой на себя принял. В том бою он честной смертью и погиб. Сия шпага его должна в церкви быть, таково ей место...
– По-доброму надо, батюшка!
– попросила Таисья.
– По-доброму, так в храм на цитадели и несите!
– ответил поп.
– Мое дело стороннее. Пришли ни свет ни заря, стучат, вешай ихнюю шпагу. Чай, не образ...
Егорша побледнел, крикнул:
– Ты курохват да блиножор, - меру знай языком болтать! Не образ! Али ты архангельского народа не знаешь? Назавтра придут к тебе посадские, да дрягили, да рыбари, сам им земно поклонишься, дабы шпагу сию в алтарь тебе отдали.
– Не поклонюсь!