Российский колокол № 3 (45) 2024

Дорогие читатели!

Не секрет, что в творчестве мы постоянно стремимся открыть новые, неизведанные земли – смыслы. Есть те, кто утверждает, что ничего

нового нет и не будет. Но я говорю: новое – это чуткость к особенностям эпохи. Потому что человек сегодняшний и человек прошлого, хоть и объединены принадлежностью к роду людскому, всё же разные. Увидеть это – значит увидеть необходимость новых смыслов, нового ракурса в литературе. И преподнести реальность таким образом, чтобы вам, читателям, она открылась с той самой стороны, которая звучит как «точно, я это так же чувствовал, но не мог сформулировать». Чтобы текст современного автора стал зеркалом, в котором отражается современный человек.

Создать такой текст, отыскать его в море других текстов, дать ему жизнь на бумаге – непросто. Порой приходится по крупицам собирать свидетельства эпохи. Приходится долго ждать. И всем нам нужна чуткость. Чтобы услышать время, чтобы прочитать написанное, чтобы выловить в нём почти неуловимое, чтобы распознать важное среди привычного.

В этом номере мы дочитываем роман В. Волкова «Вожатый»; выходит третья, заключительная часть с ярким финалом. Мы рассуждаем о психологии литературы (А. Осанов, Е. Жданова, А. Аист и А. Гутиева). Наша рубрика взрослых сказок пополняется новыми текстами (С. Седов, Е. Валужене, Д. Кошевая). Современная проза осторожно, когда с юмором, а когда и с грустью изучает реальность (А. Разживина, Ю. Комарова, А. Аист, А. Егоров, И. Ивка). Поэзия – всегда поэзия, и, как мне кажется, в подборке этого номера она не только очень разная, но ещё и по-разному эмоциональная, если можно так выразиться (Д. Корнилова, П. Великжанин, Д. Кошевая, Е. Наливина, И. Листвина). Рецензию в номер написала О. Камарго, а А. Щербак-Жуков в разделе «Литературоведение» представил обзор творчества Михаила Успенского.

Анна Гутиева, шеф-редактор

Евген проснулся в пять пятьдесят пять.

Три пятёрки подряд – на удачу.

Утро сложно любить, но можно проживать максимально комфортно: умный матрас – и не затекает тело, тёплый пол – и не мёрзнут ноги. Мягкая подсветка по стенам – и не приходится щуриться. Моцарт в динамиках – для полноты ощущений.

Евген успел включить щётку и посмотреть в зеркало, когда понял, что Оля Пялкина умерла.

Это ощущалось как чёрная дыра в груди, как пустота на месте выбитого зуба, как падение во сне. Щётка вибрировала, белая от зубной пасты слюна текла, глаза смотрели и не видели.

Сколько лет прошло?

Кулаки сжались, что-то хрустнуло, бесящее жужжание прекратилось. Некоторое время он тупо изучал пластиковые обломки в руке, потом выбросил в мусорное ведро и вышел из ванной. Свет выключился: сработали датчики движения.

Есть не хотелось, но привычный ритуал успокаивал.

Включить

кофеварку.

Опустить тост в тостер на две минуты.

Нож соскользнул, разлетелись осколки яичной скорлупы. Сойдёт. На сковороде – глазунья из одного яйца, три кристаллика соли.

Взять красное яблоко и положить в центр стола.

Механизм отработан: закрой глаза – сделаешь с закрытыми глазами. Отними правую руку – приготовишь левой.

Оля Пялкина умерла, а ничего не изменилось.

Только еда невкусная.

Сложнее всего оказалось выбрать иконку на телефоне. Выпученные глаза, впалые щёки, всклокоченная борода – кто его так нарисовал?

– Вас приветствует программа «ВДАЛь», виртуальный диахронический аналоговый лингвист. Доброе утро, Евгений! Чем могу помочь?

– Ненавижу, блин!

– Ненависть – чувство активного психоэмоционального запаса. В базе хранятся понятия, вышедшие из употребления. Чем могу помочь?

– Умерла Оля Пялкина.

– Ожидайте, идёт проверка данных.

На экране мигала строка «Владимир Иванович печатает…».

Евген сунул палец в рот, оторвал заусенец, стало больно и солоно от крови – а внутри корёжилась чёрная дыра.

– Проверка завершена. Найдена новая лингвистическая единица. «Эрос».

– Что это?

– В древнегреческой мифологии – бог любви.

– Дальше.

– Киноновелла из трёх коротко-метражек.

– Дальше.

– В философии – понятие, обозначающее страстные отношения.

– Подробнее.

– Эрос – тип любви, связанный с физическими сексуальными желаниями.

– Стоп.

Когда Оля смеялась, запрокидывала голову, молочная шея вытягивалась, а волосы лезли в рот.

«Какая вульгарная!» – Евгена потянуло на хохот. Они познакомились летом в компании друзей-велосипедистов.

Оля падала, вставала, отряхивалась, и смех перебивал шум деревьев на аллее и грохот музыки.

– Ненавижу!

– До свидания, Евгений!

Ноготь царапнул экран, сворачивая помощника.

Оля Пялкина умерла.

Говорят, время лечит.

Врут.

Оно только углубляет рану.

Подруги твердили: «После сорокового дня душа вознесётся – полегчает».

Потяжелело.

Пришло осознание: никогда. Больше – никогда.

Самое страшное слово – «никогда».

– Возьми себя в руки! – шёпотом кричал на кухне муж. – Он умер. Но мы-то живы. Ты жива, Ира!

Муж перестал называть сына по имени после похорон. Только «он».

Ирина качалась на табуретке: вперёд – назад, вперёд – назад. Замирала, откинувшись, балансировала и не падала. На обратной стороне воспалённых век – немое кино. Как Женечка балансирует в проёме окна, шутя откидывается, теряет равновесие и ныряет. Как неловко дёргаются в полёте руки. Как не слышно удара, потому что на мгновение из мира вышибло воздух и задушило тишиной. Какой он страшно маленький на асфальте с высоты четырнадцатого этажа.

Горе свило спасительный кокон глухоты, где можно вынянчить одиночество.

Муж и живой сын – снаружи.

Она и Женя – внутри.

Позвонили не сразу.

Дали время с головой уйти в смоляное отчаяние.

От звонка веяло надеждой и чем-то ещё, потом поняла: тухлятиной.

– Ирина Владимировна? – вкрадчиво мурлыкнула трубка. – Соболезнуем утрате.

Слёзы потекли по щекам, она начала вытирать и не нажала отбой.

– Мы предлагаем помощь. Многие люди в сходной ситуации обращались и получили, что хотели.