Ротмистр Гордеев
Шрифт:
К сожалению, рана оказывается не смертельной. Противник всё ещё полон сил, к ним добавляется неимоверная ярость. Его меч мелькает с непостижимой скоростью. Я с трудом отбиваюсь, понимая, что долго выдержать такой темп не смогу.
Бахает выстрел, и нога демона подламывается. Молодец, Тимофей, нашёл уязвимое место и прострелил его из винтовки. Второй выстрел подламывает другую ногу. Приходит мой черёд. Сокращаю расстояние между мной и тварью, замахиваюсь и одним ударом сношу косматую башку демона. Из обезглавленной шеи бьёт фонтан яркой крови.
–
Я соглашаюсь. Мы втроём едва справились с ним, а ведь внизу ещё несколько таких созданий.
– Побежали, – командую я. Больше нам здесь делать нечего.
Вместе с Лукашиными перемещаюсь в центр. Слава богу, хоть тут «гочкис» не капризничает и исправно рубит врагов в капусту. И всё-таки потеря правого фланга – штука серьёзная. Японцы не дураки, обязательно используют этот козырь и обойдут нас с той стороны. Я не Суворов или Кутузов, но моих знаний хватает, чтобы трезво оценить обстановку. Пока что нам удалось отбить атаку японцев, но рано или поздно нас зажмут в клещи – и тогда всё, амба.
Хмуро гляжу на мужиков. Те понимающе смотрят в ответ. Решение напрашивается само собой, но принять его не так-то просто. Сейчас я своей волей отправлю кого-то из них на верную смерть. Рад бы остаться сам, но нельзя.
– Вашбродь, – отзывается вдруг Махнёв, внешне неприметный, но надёжный как кремень солдат, – дозвольте мне тут остаться с пулемётом, япошку задержать. А вы, дай бог, уйдёте.
– Уверен?
– Всё равно от смерти не убежишь, – разводит руками тот. – Мне что, я пожил. А тут есть меня помоложе. Пущай живут, японца лупят. Ежели что, отпишите моим в деревню…
– Обязательно отпишу, – говорю я, чувствуя, как что-то переворачивается в душе. Этот простой русский мужик сейчас совершает подвиг, ценой собственной жизни давая шанс другим. – Дай я тебя обниму!
Прижимаю бойца к себе, чувствую его пропитанное табаком дыхание.
– Прощай! Не держи зла.
Он кивает.
Подходят остальные солдаты, обнимаются с ним, прощаются, как и я. У многих в глазах слёзы.
Отзываю Савельича с левого фланга, приказываю отдать Махнёву все патроны от «гочкиса» и начинаю отход. Перед тем, как остатки разведотряда скрываются, бросаю последний взгляд на бойца. Тот спокойно и даже деловито открывает по японцам огонь, чтобы прижать их к земле. Даю себе обещание хоть как-то после войны (если, конечно, выживу) помочь его родным. Может, съезжу и навещу. А письмо напишу сразу, как только (гоню от себя проклятое «если») вернусь на базу.
Нас стало меньше, это гнетёт. Сначала Акиньшин, теперь Махнёв. Он пока держится, но в том-то и дело, что пока.
Через четверть часа пулемётная очередь обрывается на высокой ноте. Бойцы снимают фуражки и осеняют себя размашистыми крестами. Крещусь и я.
Прикидываю, сколько осталось до линии фронта. Вроде не так уж и далеко. С одним пулемётом идётся быстрее, к тому же без патронов к нему. О привалах не думаю, каждая секунда отдыха на руку неприятелю. Вряд ли он оставил
Амулет!
Заставляю бойцов спрятаться так, чтобы не было видно с воздуха. Очередной крылатый демон проносится над нами и, никого не заметив, забирает вправо. Поднимаемся, чтобы продолжить путь. Всё-таки «лохматки» – полезная вещь, помогают слиться с местностью, иначе бы тварь запалила нас на раз-два.
Спускаемся с сопок на равнину – самый опасный участок пути. До спасительных зарослей гаоляна километра полтора; пока не доберёмся до него, открыты для всех. В спину дул холодный ветер, словно подговаривая ускорить шаг, а то и вовсе побежать, но я замешкался – привычка осторожничать давала о себе знать.
Дорогу к гаоляну перегородила выехавшая с проторённой дороги полусотня японских кавалеристов.
– Мать честная! – сказал за всех мой ординарец.
Всадники заметили на нас, перешли в галоп, засверкали клинки. Я приказал открыть по ним огонь. Дружный залп из десятка винтовок сбросил из седла нескольких кавалеристов и заставил полусотню повернуть назад. Взять нас с наскока у них не получилось. Но и нам от этого было не так уж много толку: путь к нашим оказался отрезан, надо искать другую дорогу, а позади всё ещё двигалась преследующая нас пехота.
– Отступаем, – принял решение я.
Придётся снова отойти к сопкам: идти в атаку на засевших кавалеристов – чистой воды самоубийство, нас перещёлкают как семечки.
В подтверждение моих мыслей из гаоляна зажужжали пули – это конники спешились и стали по нам стрелять. Стоявший возле меня солдат взмахнул руками и повалился. Минус ещё один, с сожалением понял я, но всё-таки приказал проверить.
– Как он?
Кузьма печально склонил голову.
– Преставился, упокой Господь его душу.
Огрызаясь, мы стали пятиться к сопкам. Вылезать из зарослей японцы не спешили: боялись или осторожничали. Изредка постреливали, но, к счастью для нас, мимо.
– Что делать, вашбродь? – спросил Лукашин-старший.
Вопрос, конечно, интересный. Прямо пойдёшь – конец найдёшь, назад пойдёшь – такая же загогулина. В общем, придётся петлять, только это не так уж и просто, когда на тебя наседают сразу с нескольких сторон. Однако, когда ты командир, нужно делать морду кирпичом и изображать абсолютную уверенность.
– Пойдём вдоль сопок. Не отстаём, братцы!
Опасность сблизила меня с солдатами, они чувствовали это и тянулись ко мне, невзирая на чины. Тот же Лукашин-старший успел понюхать пороха не меньше моего.
Все устали как собаки, но желание выжить и прорваться к своим помогало выдерживать интенсивный темп ходьбы.
Где-то позади нас послышалась оглушительная пальба. Я не сдержал улыбки.
– Френдлифайер.
– Что, вашбродь? – не понял шагавший рядом Скоробут.
– Дружеский огонь. Похоже, наши преследователи столкнулись с кавалеристами и, не разобравшись, стали стрелять друг в друга.