Роза ветров

Chiba Mamoru

– Наш капитал – наше тело, пока оно в хорошей форме.

– Так, и теперь этой… хорошей формы… у тела больше нет?.. – Федор попытался вообразить сказанное. Попытался представить себе - вот пройдет какой-то год-два, и воспоминания об этих двух танках изгладятся, затрутся под наслоениями новых, он сам станет думать, что друзей лучше бы поберечь, что им может быть тяжело… А что они сами об этом будут думать? Наверное, быть бессильным – для обоих – тяжелее во сто крат, нежели боль и последующая смерть…

В ответ на его вопрос собеседник стиснул зубы так, что проступили желваки, и медленно, кажется, сосредотачивая всю волю, заставил руку согнуться

в локте, а уж оказавшись в этом положении – сжать пальцы. Кулака не получилось – пальцы дрожали, под кожей проступили вены, но старание было тщетным.

– Пока – нет, - процедил рыжий. – Пока…

Федор с облегчением вздохнул. Быть может, то, что он сейчас слышал, и было лишь пустым обещанием, однако сам настрой пациента был куда как важнее. А с характером братцев было вполне возможно ожидать, что они не только встанут на ноги - они бы и отрастили новые, если бы пришлось распрощаться с текущими…

*******

Разумеется, домой он так и не отправился. Продремал в палате до утра, а потом Ася что-то наплела уборщице, совершенно заморочив той голову, и, в конце концов, удалось прикинуться рядовым посетителем.

Ася принесла пациентам завтрак и нарочито-назидательно заявила, что она тут за доктора. И потому со всей ответственностью заявляет, что больным необходим покой и такой опасный предмет, как ложку, в руки им она не даст. Федор в который раз про себя отметил, что Ася наблюдательна, как целый отряд криминалистов в том, где дело касается человеческой души. Наверняка она поняла то же, что вчера смекнул и он сам, и вот теперь не позволяла пациентам обнаружить свою слабость перед кем-либо.

Когда завтрак был уже завершен (а, как выяснилось, не так-то просто было накормить Наполеона, сопровождающего каждую ложку каши сетованиями на то, что здесь совершенно не умеют готовить – в отличие от его величества) и посуда убрана, Жуков внезапно перекатил голову по подушке и осведомился:

– И что теперь?

Его названый брат не ответил, но от Георгия было не так-то просто отделаться.

– Я к тебе обращаюсь, братец. Что теперь? Это была твоя идея, и она провалилась с треском. Мы в проигрыше. Что теперь?

Рыжий продолжал молча кусать губы. Глядя на его напряженное лицо, Жуков смягчился.

– Это только в книжках девы влюбляются в спасших их идиотов, - произнес он сочувственно, - а в жизни все не так. Даже если бы у тебя все получилось - это бы не означало, что Мадам падет тебе на грудь, рыдая от счастья.

– Меня вряд ли можно назвать спасшим, - возразил Бонапарт со своей койки.

– То есть, - донеслось от двери, - против второй характеристики возражений нет?

Федор резко обернулся. Оноре Бальзак – Мадам, это слово, пожалуй, было ему роднее собственного имени – закрыл дверь за собой, входя в палату. Наброшенный на плечи белый халат придавал ему вид странный и немного нездешний. В отличие от Аси, он не был похож ни на призрака, ни на ангела. Скорее, на человека, который очень устал.

– Лично мне было бы интересно узнать соответствие с третьей частью тезиса, - немедленно нашелся рыжий. – Если с ним все в порядке, то первый меня беспокоить будет в самую последнюю очередь.

Пианист выгнул одну бровь в немом вопросе. Он явился с пустыми руками, и теперь ничто не помешало сложить их на груди, наблюдая собеседника с высоты своего роста. Наполеона же, очевидно, совершенно не смущало его бедственное положение – больной ли, здоровый, ходячий или нет, он был окрылен самим фактом того, что к нему

кто-то пришел, кто-то вспомнил. Он улыбался Бальзаку своими потрескавшимися губами и, кажется, мысленно был благодарен Красному Тому за возможность почувствовать то, что с ним происходило в текущий момент. За то, что теперь он знает, каково это: когда к тебе приходит некто, о ком ты думаешь.

Впрочем, как следует насладиться этим моментом ему не позволил более логично настроенный сводный брат – он нахмурил свои густые смоляные брови и задал вполне разумный вопрос:

– А что вы, собственно, от моего брательника хотите, можно узнать?

Мадам поглядел на Жукова, затем на его рыжего родича не по крови. Его отстраненный и будто бы незаинтересованный вид выводил Федора из себя.

– Предложить ему работу, - наконец, уронил пианист.

– Какую? – с жадностью поинтересовался Наполеон, и Федору показалось, что он даже приподнялся на локтях. В этот момент он со всей очевидностью не думал ни о чем, кроме того, что когда журавль падает тебе в руки, его надо держать покрепче, а если будет очень уж вырываться, то – наука Красного Тома все же пошла впрок – свернуть ему к чертям одно крыло.

– Ну, - пожал плечами Оноре, – если уж у вас такая непреодолимая склонность к суициду…

– Что ты хочешь от моего брата?.. – тихо зарычал со своей койки Георгий, явственно жалея, что не может встать и вмешаться. Судя по всему, он полагал, что от «императора» сейчас не дождаться ничего вразумительного – тот просто смотрел на пианиста и душевно ему улыбался, вряд ли слышал хоть слово.

– Все, что хочешь, - внес свою лепту в обсуждения рыжий, в какой-то мере развенчав братову теорию. Мадам отвернулся, глядя немного в сторону. Ему было то ли неловко, то ли неприятно, да и говорил он словно бы через силу, заставляя себя и выдавливая каждую новую фразу.

– Это всего лишь найм.

– Посмотри на нас, - буркнул Георгий. – Раньше думать было надо. На что мы теперь-то тебе нужны?

Но Мадам не смотрел на Жукова. Мадам поглядывал искоса на его рыжего родича, который ловил каждый обращенный к нему звук. Федор и сам задавался вопросом, на что пианисту сгодится увечный теперь гард… то есть охранник. Однако Мадам явственно не собирался идти по тому пути, который расстилали перед ним обстоятельства. Он произнес, глядя упорно в стену:

– У тебя неплохой голос.

ЭПИЛОГ

Уговорить Максима сходить на концерт – это было то же самое, что уговорить крокодила станцевать краковяк. Даже если в принципе и возможно, то не так-то просто. В этом вопросе нужно было принести огромную благодарность (желательно – в виде огромной же коробки конфет) Асе, приложившей руку к переговорам. Она настойчиво напирала, что так жить нельзя, что они духовно костенеют в своих четырех стенах, что от концертов никто пока не умирал, а если и умирал, то она уверена – счастливой смертью. Федор слушал ее уговоры, про себя надеясь, что ей все удастся – сам он уговорить Максима Владимирова прибыть на некое публичное мероприятие в его, Федора, компании никак не мог. Максим просто боялся. Он наслушался и начитался каких-то кошмаров и вбил себе в голову, что некоторые вещи – он так и выражался, «некоторые вещи» - нельзя обнародовать. Нельзя даже намекать на их возможность. Ася, которая волею своей наблюдательности и чувствительности к душевным треволнениям окружающих, была в курсе «некоторых вещей», только отмахивалась.