Рождение волшебницы
Шрифт:
Между тем разряженная в шелк и узорочье Зимка терзалась на лестнице перед захватанной до черноты дверью, не в силах набраться мужества, чтобы войти. Она, как и Ананья, пыталась придать себе неестественное и нарочитое выражение – почтительности, переходящей в родственную нежность. Все естественное казалось Зимке в ее двусмысленном положении легковесным и потому ненадежным.
Но нельзя было тянуть бесконечно!
Она вошла, ничего не различая вокруг от бьющей в висках крови, и сразу за порогом потерялась настолько, что забыла приготовленное и вымученное чувство. Не воскликнула с милой слабостью в
– Еще раз! – язвительно заметил Ананья. Заготовленная торжественность слетела с него. – Еще раз и по тому же месту!
Еще мгновение – и Зимка расхохоталась. Безобразно расхохоталась, прихлопывая себя по ляжкам, приседая и тыкая в Ананью пальцем.
– Боже, какой дурак! Какой дурак! Ну и дурак! – приговаривала она, задыхаясь от смеха.
Ананья вскочил. Бледное лицо его в мутном свете окошка приняло зеленоватый оттенок, толстые губы приоткрылись. Он порывисто шагнул к закатившейся в припадке красавице и огрел ее по щеке.
– Дрянь! – сказал он с таким глубоким убеждением в голосе, что Зимка мгновенно поверила.
Она тронула обожженную щеку, гибкие пальцы ее дрожали… и опустила глаза. Прекрасные Золотинкины глаза, которыми Зимка пользовалась без зазрения совести.
– Мало? – спросил Ананья, весь дергаясь. – Еще хочешь?.. Знаешь ты, что мы с хозяином пережили за зиму?.. Пока ты тут…
– Что толку ссориться?! – растерянным голосом молвила великая слованская государыня.
– Именно! – злобно согласился лазутчик.
– Не очень-то осторожно… ты это затеял… И причем тут пигалики?
– Пигалики? Что ты хочешь сказать? – Ананья и Зимка разговаривали между собой шепотом, как заговорщики.
– Посол Республики… Буян сказал мне, что Поплева прибыл в столицу и остановился здесь, в «Красавице долины». Или… должен остановиться.
– Вот как? – еще больше нахмурился Ананья. – Тебя направили сюда пигалики? Занятно.
Зимка опустилась на кровать, раскинув сиреневое с серебром платье. В этой убогой конуре, где стоял на полу неубранный таз с помоями, была она нестерпимо, вызывающе хороша. Была она так прекрасна, что не замечать это мог только Ананья. Он и не замечал.
– Хозяин хочет тебя видеть, – приглушенным голосом сказал сподручник Рукосила. – Пришло время служить.
– Да! – отвечала она с деревянной гримасой. – Конечно. Но здесь опасно.
– Разумеется, не здесь. – Ананья выглянул за дверь, тихонько ее приоткрыв, а потом присел обок с Лжезолотинкой на кровать.
Кончиками пальцев государыня брезгливо вытянула из-под его кафтана краешек своего голубого, как небеса, платья.
– Разумеется, не здесь, – повторил обладатель заношенного, потертого на отворотах и швах кафтана. – Охотничий замок Екшень, – сказал он исчезающим шепотом в самое ухо. – Начиная с пятнадцатого травеня ты должна ждать его там каждый день. Придумай, что хочешь. И никакой охраны. Самая необходимая челядь: сенные девушки, кучер и два гайдука. Избавься от Юлия, если увяжется.
Добрая весть об отце государыни Золотинки, которого она обрела, наконец, в мало кому знакомой до того харчевне «Красавица долины», распространилась среди ближних людей и сделалась достоянием молвы прежде, чем Зимка рассталась с Ананьей. Разговоры эти сильно повредили Поплеве, повторная попытка которого обратить на себя внимание стражи увенчалась успехом.
– Всыпьте ему хорошенько! – велел сухопарый дворянин, из чистого милосердия не углубляясь в разбирательство диких утверждений блажного бородача.
Однако благодушие Поплевы тоже ведь имело пределы. Он вызывающе засопел. Мордатые стражники в кольчугах и пластинчатых полудоспехах уже пытались заламывать руки Поплеве, который предостерегающе фыркал и толкался, когда врезалась в толпу шумная ватага скоморохов со всеми их сопелками и погремушками. Они ужасно торопились и галдели, что великая государыня и государев тесть Поплева ждать не будут.
– Да вот он и сам! – вскричал Лепель, обнаружив недавнего своего попутчика в гуще стражников. – Мы привезли его с собой в обозе. На случай, если другого не будет.
– Так это ваш? – сказал старший дворянин с облегчением. Сердитые выкрики Поплевы все же поколебали его, он не решался дать знак к расправе.
И тут пагубная привычка к зубоскальству подвигла Лепеля на роковой шаг. Толкнуло пристрастие к шутовству, ставшему для него способом существования, ибо жить значило для него смеяться.
– Видите ли, полковник, – начал он, задержавшись для обстоятельного разговора, – в жизни всегда есть место невероятному. Я бы даже сказал: жизнь кажется нам обыденной именно потому, что мы привыкли к совершенной ее невероятности.
– Короче! – оборвал дворянин, мотнув головой так, словно у него болела шея.
– Короче, – легко согласился Лепель, – вы видите перед собой человека, – он ткнул в себя пальцем, – который оказал ныне царствующей государыне Золотинке величайшую услугу, которую только один человек может оказать другому. Я уберег ее от тупости обывателей, которые верят в чудо, обращая его тем самым в обыденность, но не верят в обыденность, лишая ее того чудесного, чем она в действительности наполнена. Этот человек, – стукнул он себя кулаком в грудь, – спас государыне жизнь, а теперь идет к ней под окно, чтобы заработать восемнадцать грошей игрой на волынке. Так почему же вот этот человек, – он кивнул на Поплеву, зажатого обалдело внимающими стражниками, – который взрастил и воспитал нашу великую государыню на радость слованскому народу, не может стоять сейчас дурак дураком в тисках вцепившихся в него мертвой хваткой умников? Прощайте, полковник, я все сказал.
Еще раз кивнув Поплеве, Лепель удалился, на ходу раздувая волынку.
– Та-ак! – протянул дворянин. И опять повел головой, отер рот и сказал своим: – Так, хлопцы! Снимите с него штаны, и чтобы жарко было!
– Что? – взревел Поплева. Но хлопцы, заслышавшие знакомую и понятную речь навалились враз, скрутили руки и повалили наземь. И стыд, и горе, какое-то нравственное ошеломление лишили его воли; лицо в дорожной грязи, всклокоченная пыльная борода, дикий взгляд – Поплева перестал понимать. Когда стянули с него штаны, чтобы к восторгу глумливой толпы обнажить ягодицы, он только моргал, силясь поднять голову, и водил глазами, не обнаруживая ни малейшего проблеска разума, как равнодушный к издевательствам деревенский дурачок.