Рождение волшебницы

Маслюков Валентин Сергеевич

– Простите, государыня, самое время кое-что объяснить, – с непринужденностью старательно владеющего собой человека вмешался Дивей. – Когда вы в гневе покинули харчевню «Красавица долины», и я уяснил, что случилось, то взял на себя смелость… короче, я велел своим людям хорошенько проучить наглеца. Как видно, они перестарались.

Лжезолотинка выслушала окольничего с настороженно неподвижным лицом и тотчас же обернулась к придворному чину:

– Гоните в шею! – повторила она.

В голос уже рыдала Лизавета. Припав на грудь государя, девушка мочила слезами белую рубашку в разрезе полукафтана, то и

дело задевала щеку Юлия объемистым жестким тюрбаном. Но ничего из происходящего вокруг он не упускал:

– Подождите! Я хочу видеть этих людей.

– Это что? Назло мне? – воскликнула Лжезолотинка после заминки, которая понадобилась ей, чтобы решиться на ссору. – Это, в конце концов, утомительно! – Гоните бездельников в шею! – повторила она, точно зная, что Юлий не стерпит.

– Приведите! – возразил он, страдальчески поморщившись.

– Если этот мерзавец переступит порог, я уйду! – топнула ногой Лжезолотинка.

Ответом ей были рыдания. Лизавета вздрагивала, давилась слезами, а Юлий попеременно ее оглаживал и потаскивал – так яростно и порывисто, что эти знаки расположения заставили наконец задуматься размякшую в слезах девушку: во всхлипах ее появилось нечто вроде недоумения.

Лжезолотинка, описав лихорадочный круг, опустилась на кожаный топчан, где раскинула подол серого с широкими золотыми прошвами платья. Рука ее подобралась вверх, зацепила случившийся на пути к горлу изумруд, и государыня уставилась на дверь в сдержанном возбуждении.

Ананья и в самом деле ожил. Его ввели кольчужники из караула, которых сопровождал все тот же придворный чин. Истерзанный и мятый, с мутным взором, оживший мертвец, кажется, с трудом разбирал представших ему персон. Раз приметивши Зимку, он больше в ту сторону и не глянул.

– Государь! – проговорил он, остановившись окончательно на Юлии. – Верно, вы меня помните. Мы встречались с вами – в охотничьем замке Екшене. При других обстоятельствах, конечно.

– Отлично помню! – возразил Юлий, отстраняя от себя девушку. – Я хотел бы поговорить с вами наедине.

Не чуя под собой ног, поднялась Зимка. Она поняла, что у нее есть несколько мгновений, чтобы решиться на поступок, потому что словами, никакими словами и ссорами ничего уже не поправишь. Невозможно было предугадать, что скажет этот готовый на все сморчок наедине с Юлием. Скорее всего, он скажет все.

– Хорошо, я уйду! – воскликнула Зимка с пафосом. – Раз так – я уйду! Оставляю на твое попечение эту… – недвусмысленный взгляд отметил потерянно вздыхающую Лизавету с заплаканными глазами. – Уверена, ты сумеешь ее утешить. А я сейчас же уеду! Куда угодно, только подальше! В Екшень, вот куда! – она не удержалась бросить взгляд на Ананью, но тот не выдал себя, по бескровному грязному лицу его нельзя было угадать, понял ли он значение этих роковых слов.

– Екшень – далекий медвежий угол, – возразил Юлий с замечательным спокойствием. – Не взять ли тебе Дивея в охрану?

– Да! Дивей! – вспыхнула Лжезолотинка. – Мы уезжаем сейчас же! Идите за мной!

Дивей кусал губы. Мгновение, другое… и третье он колебался, отчетливо понимая, в какую дурную передрягу попал. Потом поклонился государю, расшаркавшись по полному образцу, и твердой стопою последовал за яростно шуршащей шелками Золотинкой – откинув увенчанную костром волос голову, она шагала вереницею поспешно распахивающихся перед ней дверей.

Зловещее молчание воцарилось в заставленном книгами покое. Долговязый чин с кем-то еще из желто-зеленых догадался, наконец, увести Лизавету.

Юлий дышал трудно, будто избитый. Он сделал несколько шагов непонятно куда и наткнулся на скособоченного Ананью, который глядел на разыгравшиеся перед ним страсти с недомыслием постороннего.

– Что вы хотели мне сообщить?

– Я, государь, хотел объяснить. Во всем виноват кабатчик, он дурак.

– М-да… – рассеянно протянул Юлий. Еще описал круг и присел на ту самую кушетку, где прежде сверкала глазами Золотинка.

Из забывчивости его вывел все тот же злосчастный придворный чин:

– Простите, государь, простите великодушно! Но тот человек назвался Поплевой.

– Да-да, я знаю, – равнодушно отвечал Юлий, глянув на Ананью.

– Нет, простите, не этот. Тот, что этого приволок. Он-то и есть Поплева. Так он сейчас сказал.

– Вот как? – слабо удивился Юлий. – Ну что же… давайте и этого, что ли… Давайте всех.

Он успел забыть, кого тут должны были позвать, и с некоторой растерянностью уставился на явившегося перед ним старца. Высокого бодрого старика, мужчину с окладистой полуседой бородой. Без шапки, но с котомкой в руке, которой он небрежно помахивал. Бородач огляделся.

– Юлий? – спросил он, указывая на него безошибочно.

– М-да, – пробормотал тот, поднимаясь.

– Ну здравствуй, мой мальчик! – сказал бородач, кидая котомку на пол. Как если бы на траву в час привала.

– Здравствуйте, – непонятно оробел Юлий, остановившись на полпути, потому что бородач от него отвернулся и кивнул придворному, указывая на Ананью:

– Этого заберите. Держите под крепкой стражей. Очень опасный человек.

– Ну здравствуй! – повторил Поплева, открывая объятия, в которых Юлий и утонул.

Стиснутый, потрясенный, поцелованный, взъерошенный. Горло перехватило, он задыхался и ничего не сказал вовсе.

– Ах ты, божечки! – чутко удивился Поплева. Так трогательно и понятно, что Юлий резко мотнул головой и спрятал лицо. – А что Золотинка? – спросил Поплева. – Где она?

Почудилось, будто зять болезненно вздрогнул в руках.

– Девчонка плохо себя ведет?.. Что за притча… Смотри-ка!.. Высеку как Сидорову козу!

Поплева никогда не сек Золотинку розгами, ни в качестве Сидоровой козы, ни в качестве человеческого детеныша. Когда была она глазастой и проказливой девчушкой, он наказывал неизбежные по младости лет прегрешения особым, прекрасно известным малышке укором: выговаривая внушения, не повышал, а понижал голос, разве на шепот не переходил – Золотинка же трепетала. И можно представить, что делалось с ней, стоило Поплеве прикрикнуть! Что бывало, разумеется, в исключительных случаях. И уж по пальцам можно пересчитать те не заслуживающие снисхождения происшествия, когда по результатам чрезвычайного расследования приходилось ставить девочку в угол. Так что розги были только иносказанием, которого Юлий не понял. Ничего ведь не знал он о детстве и юности Золотинки, ничего совершенно. Потому и принял риторическую фигуру за нечто осязательное, умилился надеждой, что можно Золотинку и в самом деле высечь!