Рождение волшебницы

Маслюков Валентин Сергеевич

Надрывный вой запертых в хлеве людей вызывал омерзительный озноб, желание заслониться, заткнуть уши. В этом стоне не было ничего человеческого, так мычит перепуганная, сбитая в стадо скотина. И тем сильнее испытывала Торчила потребность вытеснить из сознания тех, кто все равно уж не имел надежды на жизнь, отгородиться – говорением слов, суетой – чем угодно.

– Золотинка в Екшене! При мне приехала! – выпалила она, обозначив поклон хозяину.

Сутулый, с округлой бабьей спиной старик поправил накинутую на плечи шубу, засаленную, с широким облезлым воротником. Узкие, в складке морщин глаза, словно

придавленные высоким, под просторной лысиной лбом, остановились на ведьме ничего не выражающим взором, который как раз и пугал Торчилу своим непостижимым значением. Ложный Видохин был стар, непоправимо стар, так что временами Торчила избегала и смотреть на хозяина, ужасаясь его безобразной дряхлости.

– Сколько охраны? – спросил Лжевидохин пустым, равнодушным голосом.

– Совсем никакой, – отвечала Торчила. – Я упустила в лесу детей. Мальчишка и девчонка. Верно, из этой деревни. Бежали. Боюсь, они разнесут…

– Ты хорошо смотрела? – отмахнулся от посторонних теперь подробностей Лжевидохин.

– Обошла весь Екшень, – заторопилась Торчила. – Что-то она без вещей прикатила, в спешке. Одной каретой. Гайдуки и четверо верховых.

– А хвост? Обоз где?

– Не слышно.

– Одна. В спешке, – пробормотал Лжевидохин, поеживаясь под шубой. – Да Золотинка ли это?

– О! Да! Она, – удивилась Торчила. – Кто же еще? Грива так и горит. Золото.

– Чтобы сама себя наживкой изобразила?.. Расскажите это кому другому. Замор! – повысил старик голос.

Замора едулопы захватили еще зимой, они начали его мучить, сломали палец и почти свернули шею, когда Рукосил отнял добычу, подивившись отчаянной, храброй злобе человека. Замор, бродяга, душегуб и вор, обратился в пленника или раба, однако очень скоро забрал власть, сделавшись при Рукосиле лицом полезным и незаменимым – заметно потеснив и Ананью. Извиняло ослабевшего умом Рукосила только то неоспоримое обстоятельство, что выбирать особенно не приходилось: Торчила, Ананья да Замор – всё!

И на этот раз хозяин обошел вниманием испытанную служанку – оставил захваченную деревню и десяток едулопов для охраны запертых людей на Замора, а Торчиле ничего не приказал. Собравши до полусотни буро-зеленых тварей, Рукосил взгромоздился на носилки и велел держать на Екшень. Четыре дюжих урода ходко помчали возлежащего на подушках чародея, остальные бежали плотно сбившейся стаей; слышался мягкий топот да сиплое дыхание.

«Какое убожество!» – думал Рукосил, покачиваясь вместе с поставленным на длинные жерди ложем.

Мысли чародея были полны горечи, озлобленного самоедства и той слезливой раздражительности, которая уже почти не оставляла его после сокрушительного поражения в Каменце полгода назад. «Какими ничтожными целями и достижениями должен я теперь тешиться, – думал он. – Оставить с носом нескольких пигаликов – это успех. А величайшее несчастье – столкновение с заблудившимися в лесу бабами. И вот могучий волшебник и книжник ломает голову, как призвать к повиновению свою собственную служанку, которой удружил он в лучшие времена слованским государством и не столь уж дурным хахалем».

– Плевать! – воскликнул Рукосил вслух.

На случай предательства со стороны Зимки он имел при себе быстрое волшебное перышко, предназначенное для того, чтобы вызвать из засады вооруженных дрекольем, топорами и вилами, камнями, наконец, едулопов. Но это ведь было и все, чем располагал теперь один из самых талантливых и удачливых (до несчастья в Каменце!) волшебников современности.

Рукосил оставил свою орду в сухом бору рядом с оградой Екшеня. Велел едулопам залечь, отчего толпа чудовищ провалилась, исчезла по волшебству, обратившись в груды поваленных наземь древовидных конечностей и тел. Впадая в оцепенение, едулопы теснились и лезли друг на друга, сплетаясь, как клубок змей. Два недремлющих урода охраняли это мерзкое кубло, а носилки Рукосил отослал назад в чащу.

Скинув шубу и кафтан, стащив с помощью едулопа сапоги, оборотень остался в белой рубахе да портках крестьянского полотна. В этом нищем одеянии, прихватив палку, двинулся он шаркающим старческим шагом к расположенному не дальше версты замку. Он берег силы и не раз останавливался, пережидая тошнотворные приступы сердцебиения.

Калитка оказалась не заперта, не видно было охраны и за оградой. Прошуршала по земле всполошенная белка, перекликались птицы. Когда Лжевидохин добрел до хозяйственного двора – вымощенной кое-где площадки, – то нашел лишь служанку возле колодца, которая и сказала ему, перехватив ведро:

– Прочь! Прочь! Уходи, дедушка!

– Ась? – Лжевидохин приложил к уху ладонь.

Женщина только махнула рукой да поспешила, расплескивая воду, к замку. Возле конюшни, за углом, можно было видеть задние колеса большой кареты, великокняжеской, очевидно. И никого… Все это выглядело до невозможности странно. И странную порождало надежду, навевая предчувствие неясной, нечаянной удачи.

Он повернул назад, придерживаясь заросшей плющом стены. И за углом, у восточной стороны дома, под сенью вековых вязов, замер с неприятным ознобом в сердце. В зеленом сумраке сада среди редких стволов мелькнули в отдалении латы. Рукосил попятился.

Ратники двигались спорым шагом, гуськом, в направлении особняка, и было их много. Трусцой, задыхающимся бегом устремился он под прикрытием тени от особняка – к конюшням. Нужно было преодолеть не столь уж широкий двор, чтобы уйти за хозяйственные постройки, где помнилась Рукосилу в зарослях калитка. Прежняя, какой попал он в усадьбу, была отрезана набегавшим с того боку отрядом.

Среди сдавившего грудь ужаса все оставалось покойно и тихо – пустынно. Обмирая от слабости, старик остановился, дергающейся рукой пытаясь попасть за отворот рукава, где припрятал волшебное перышко, и пошатнулся так, что ударился плечом о стену. Ноги не держали, сердце зашлось.

Рукосил понял, что происходит. В который раз за последние полгода проваливался он в могильный холод, и всегда это повторялось: собственное схороненное под чужой оболочкой естество удерживало его за чертой. Чуждый жизни, но не взятый и смертью, чародей бессильно мотался между тем и этим.

Последним сознательным движением он подался под завесу плюща у стены и соскользнул, оборвав покрытую первыми листочками плеть.

Бежавшие от Торчилы дети, Домаш и Кудря, опомнились. Тогда мальчик постарше сказал своей маленькой подружке: