Рождение волшебницы
Шрифт:
– Поплеву какого-то ищут, – молвила она, обернувшись в комнату. И с треском захлопнула обтянутое драной мешковиной оконце.
Ошалевший от смены впечатлений Поплева, казалось, не твердо помнил и собственное имя. Он глянул на распростертого Ананью. Ананья не выказывал жизни, но и мертвее как будто не становился – сколько можно было понять, потряхивая его для испытания, – оставался он все в том же межеумочном состоянии «хоть брось!». До этого, однако, дело еще не доходило. Поплева подхватил тело под мышки, вскинул на спину и трусцой побежал по лестнице, заторопившись за перекатами
Поплутав с мертвым телом Ананьи в тупиках и уводящих не туда улицах, Поплева опознал между крышами семиярусную, сплошь составленную из сквозных окон и арок башню соборной церкви. Он стал держать на примету и в конце концов выбрался на просторную площадь, посреди которой, окруженный порядочной толпой зевак, завывал государев вестник.
– …И тому доброму человеку, что сообщит нам о судьбе названого отца нашего любезного и досточтимого Поплевы, положена будет щедрая наша награда! – заключил возвышавшийся над толпой дородный мужчина в высокой круглой шапке с пером. Это был хорошо одетый, представительный господин с окладистой бородой, роскошными усами и необыкновенно зычным, переливчатым голосом – особым, столичным голосом, вероятно.
– Я могу сообщить о судьбе досточтимого Поплевы! – запыхавшись от спешки, воскликнул Поплева.
Дородный глашатай без всякого одобрения оглядел всклокоченного самозванца с мертвым телом пьяного человека на закорках.
– Ты можешь сообщить о судьбе названого отца нашего? – уточнил он тем же раскатистым голосом и вернулся взглядом к дохло повисшему головой Ананье.
– Могу! – подтвердил Поплева, полагая более безопасным и надежным выступать в качестве свидетеля и доносчика, чем самого себя.
– Тогда пойдем, – сказал глашатай. Внутренние возражения его выдавала брезгливая складка губ. А более всего сказывались они в том, что он ни разу не обернулся на сомнительную парочку, пока не пришли они все к тому же Чаплинову дому, где стояла у подъезда стража, пропустившая и глашатая, и Поплеву, и даже совершенно неуместного во дворце мертвяка.
Тем временем встревоженный донельзя Дивей ожидал государыню, чтобы шепнуть ей два-три слова наедине.
– Что? – заглянул он в очередной раз в преддверье библиотеки, где томились две девушки и неизвестный ему придворный чин. Сенная девушка Лизавета оглянулась на подругу и поднялась к выходу, стараясь не выказывать того удушливого волнения, которое вызывало у нее появление молодого окольничего. Она прошла в боковую комнату, где тот нетерпеливо теребил растрескавшийся лист фикуса.
– У государя на коленях, – молвила Лизавета, обратив к юноше свое округлое лицо. И добавила, предупреждая вопрос: – Только что я глядела. Целуются. Я не могу туда соваться.
Полнолицая красавица с налитыми плечами, она носила тяжелые свободные платья, открытые на груди и на спине, а голову венчала округлым тюрбаном горячего багряного цвета, особый жар которому придавало золотое шитье.
– Но что случилось? – спросила она низким задушевным голосом. Дивей не отвечал. А девушка перебирала гриф и деку круглой домбры, которую прихватила с собой, когда покидала библиотечные сени. – Ты уже не любишь меня? – сказала она с простодушным удивлением.
Дивей раздраженно покосился:
– Я в опасности. В большой беде. Не удивлюсь, если и жизнь моя под угрозой.
Жалобно брякнула домбра, выскользнув из расслабленных рук. И почти тотчас тихо приотворилась дверь, впустив круглую голову с острыми усами – это был Бибич.
– Государь мой! – позвал он Дивея зловещим полушепотом. – Этот человек… – последовала жуткая, но невразумительная гримаса, – здесь! И он принес на спине того… А тот… хуже некуда.
Дивей невнятно выругался.
– Глянь государыню, – нетерпимым тоном велел он Лизавете. – А государь не должен знать, что я здесь!
Лизавета готова была на крайность, но не было ни малейшей возможности обменяться с государыней взглядом. Золотинка не слезала с колен, а Юлий отвечал ей блуждающей улыбкой, не замечая, как онемели ноги. На рабочем столе его лежали вразброс бумаги пигаликов.
Золотинка встряхнула головой, обмахнув мужа щекотным потоком золотых волос, и припала на грудь:
– Юлька! Ага! Юлька! Лебедь мне все сказала, теперь уж знаю! Я тоже буду звать тебя Юлька! – и она залилась звонким, самозабвенным хохотом.
Кое-как справилась с приступом смешливости и принялась терзать волосы мужа, взъерошивая их, как потоптанную траву.
Бумаги, однако, не были забыты вовсе, и Юлий под градом упоительных поцелуев косил взглядом на расползающиеся по столу строчки – целые полчища выстроенных в колонны строчек, от которых холодела душа.
– Ты и вправду дала пигаликам обещание? – спросил он невпопад. Золотинка изменилась в лице… и спустилась с колен.
Она оперлась на стол, обратив к Юлию ясные, до того ясные, что ничего уже не выражающие глаза. Она молчала.
– Знаешь что… – протянул Юлий, – пигалики безжалостный народец. Они не остановятся и перед войной… Вот я и думаю, если война или суд… чтобы ты явилась на суд… Давай тогда уйдем.
– Куда? – шевельнула губами Зимка.
– Куда глаза глядят. Я оставлю государство на Лебедь. Она девочка добрая и мудрая. – Он остановился, и хотя Зимка промолчала, возражения ее угадал. – Все лучше, чем война. По тарабарским понятиям война есть самое тяжкое преступление… Мы бежим с тобой за море. Знаешь, это будет вторая жизнь, совсем иная. Разве плохо прожить две жизни? Всё заново.
Вдруг Зимка поняла, что он это уже решил. Она не знала, как возразить, но выручила привычка лгать.
– Ты святой человек, Юлий! – воскликнула она со всем пылом искреннего испуга. – Но ты не знаешь людей! Лесть, лицемерие и всё это… о-о! Если бы ты только знал, как я устала от лести… Ах, Юлька, Юлька, если бы ты понимал, чего ты стоишь! Ты необыкновенный! Таких, как ты, нет!
Когда жена называет мужа святым человеком, это верный признак, что она готова ему изменить и, скорее всего, уже изменила. Супружеского опыта Юлию, может быть, и не хватало, но, чтобы почувствовать себя в таком положении неуютно, достаточно ведь простого здравого смысла, который сродни скромности. Он поскучнел, тяжело привалившись на стол.