Рождение волшебницы
Шрифт:
– По-моему, это было ясно еще восемь месяцев назад! – заметил как бы сам себе Млин.
– Тогда, при первой встрече, – пояснил Буян, – я почувствовал в Золотинке… Теперь я начинаю думать, что ошибался. Чудилась искренность и та душевная щедрость в сочетании с мужеством и силой страсти, которые порождают великих людей. Но ничего этого нет и в помине…
В дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь ответа, вошел Вертун, сверкнул против солнца очками и прижмурился.
– Огромная простыня! – весело объявил он, протягивая Буяну исписанный с двух сторон лист. – Только что получили: большое послание
При общем молчании Буян углубился в чтение, а когда закончил, передал письмо Млину.
– Она едет в охотничий замок Екшень на встречу с Рукосилом, – объявил он среди напряженного ожидания. – Ананья утверждает, прошу прощения, что «привел засранку в чувство». К сожалению, не указывает, каким именно способом. Она дала согласие на съезд в Екшене. Обещала отправиться на следующей неделе. И как всегда обозначена только буквой – «3».
– Следует расстроить встречу, я полагаю, – возбужденно заметил Тарлан, заглядывая через плечо Млина в письмо.
– Напротив. Есть соображение, – возразил Буян. – Сдается мне, нужно способствовать встрече в Екшене всеми возможными способами. Придется поторопиться, однако. Где сейчас разведчики, кто у нас поблизости от Екшеня?.. Так что, Вертун, – повернулся он, обратившись к ожидавшему у двери очкарику. – Немедленно отошлите Рукосилу это донесение. И предыдущее, разумеется.
Отказавшись от мысли покинуть «Красавицу долины» сразу после ухода Зимки, Ананья положил дождаться вечера, чтобы воспользоваться темнотой. Обстоятельное, с подробностями письмо задержало его допоздна. Однако, покончив с письмом и пустив в небеса перышко, Ананья ощутил неладное. Он выложил на стол несколько серебряных монет, поколебавшись, добавил еще две, а потом бесшумно отворил дверь. В смрадной и теплой темноте различался доносящийся снизу гомон.
В кабаке за коротким столом у основания лестницы галдели четыре засидевшихся бездельника. Они составляли не совсем понятное сообщество, во главе которого помалкивал важный господин. В барственной повадке его проступало что-то брезгливое, над губой – тонкие вельможные усики. То был Бибич, доверенный человек окольничего Дивея. Да и прочие принадлежали к кругу зависимых от Дивея людей. Широкоплечий громила с маленькой головой известен был в полку окольничего Дивея под именем Мясника. Он был в грубом жилете воловьей кожи, единственным украшением которого служил широкий, усеянный тусклыми бляхами пояс с подвешенным к нему ножом мясницких размеров. Еще двое – отличавшийся порочным смехом потаскухи мальчик и его напарник с изрытой оспой кирпичной рожей – имели при себе мечи.
«Да нет, какие это соглядатаи – почудилось», – решил замешкавший на лестнице Ананья и ступил вниз с намерением проскользнуть к выходу.
И вправду – то были не соглядатаи. То были убийцы.
На пути к воле нужно было обойти стол. Последним сидел верзила.
– Эй, слышишь! – Мясник перегородил рукою проход и сграбастал невольно прянувшего вбок лазутчика.
Ананья слышал. И видел. И сердце его упало.
– Простите, не слышал. Без всякой обиды… – молвил он елейно.
– Ну, коли ты не глухой, так выпей с нами! – усмехнулись Вельможные Усики.
– С удовольствием… стаканчик вина не помешает. С удовольствием выпью за ваше здоровье, уважаемые господа и друзья.
– Да ты, видать, умный человек! – непонятно из каких соображений приветствуя это редкое качество смехом, хохотнул Потасканный Мальчик.
– Своего не упустит! – подтвердил Кирпичная Рожа. – Парень хват!
А тот, с ножом – Мясник – безмолвно припечатал Ананью рукой, завалив его на скамью.
Опозоренный и обескураженный, Поплева, по правде говоря, не чувствовал расположения немедленно встречаться с Золотинкой. Он вернулся к мысли о «Красавице долины», где следовало искать источник недоразумений, а может, сверх того, и ночлег. Солнце уже село на крыши, когда, миновав шепоты смрадного прохода, Поплева отыскал вывеску, изображавшую пресловутую красавицу.
– Дай я! Дай мне! – поднялся внезапный рев, захлебнувшийся крик.
Поплева вбежал в дверь: верзила с маленькой головой размахивал кувшином над упавшими в драке людьми. Тот самый верзила, чей гнусный голос живо обращал мысль к обожженным ягодицам.
И Поплева выскочил на подмостки:
– На! – выпалил он, когда верзила, раскидав шушеру, взмахнул убийственным кувшином: дай мне! – На! – выдохнул Поплева, старый кабацкий боец, и дал – в висок.
Верзила екнул на просевших ногах и в совершенном тумане, не соображая, что, у кого он намеривался брать или кому давать, повернулся, протягивая кувшин. Так что Поплеве осталось только принять сосуд и сейчас же вернуть любезность. Крепко – по лбу!
Мир треснул брызнувшими черепками – и Мясник соскользнул в бездну, закатывая залитые вином глаза.
А Поплева не расслаблялся. Тут же сразу пришлось ему резко прянуть: вскочив, обнажил меч гривастый юнец. Отчаянным прыжком Поплева перемахнул через стол под лестницу, а юнец, пытаясь не упустить противника, запоздало саданул мечом блюдо – брызгая жиром, курица подскочила. Поплева цапнул ее за ногу и расчетливым броском запечатал разинутую в матерном выкрике пасть: на! Жареная птица врезала в зубы. Подавившись таким куском, юнец рухнул.
В несколько мгновений упокоив двоих противников, Поплева получил возможность осмотреться: что тут вообще, собственно, происходит? Сзади Поплеве не могли угрожать, там была лестница, а стол отделял его от немедленного нападения оставшихся молодцов. Один из них, дородный, с вельможными усиками господин, похоже, не рвался в бой, уступая честь кабацкого поединка своему простоватому товарищу, сутулому детине с кирпичной рожей. Этот в поощрении не нуждался – он скинул перевязь, отбросил ножны, а потом, не сводя глаз с Поплевы, перехватил меч двумя руками.
Поплева понял предупреждение. Немедля он подхватил скамью и швырнул, заставив Краснорожего отпрянуть, что и спасло его. Скамья грохнула посреди кабака, где мычал на полу зашевелившийся было Мясник. Силился он приподнять мутную свою, обильно политую вином голову – и тюкнулся ниц под саданувшей в темя скамьей. Тогда как зашибленный курицей юноша беспомощно передернулся. Скамья, мало того что тяжелая, отличалась значительной протяженностью, и совсем уже обескураженный юноша напрасно мыкался отличить длину от ширины, чтобы как-то из-под тяжести высвободиться: бессильно приподнимая скамью, он опять ронял ее на себя.