Рожденный на селедке
Шрифт:
– Все впервые бывает. И яблоко, что из Рая изгоняет, и предательство родных, - ответил ей лысый негодяй, щупая свою колючую лобковую бородку. – Я вас казню, миледи. За предательство и отравление вашей сестры. И вам не избежать наказания. Ваше последнее слово?
– Нет у меня слов, желчный вепрь с личиной ребенка, - процедила Маргарита, и её некрасивое лицо стало еще некрасивее. – Лишь одного призову я свидетеля. Сестру свою, что стоит у Райских врат.
– Не одурачишь нас ты колдовством, испанка, - зло бросил герцог и побледнел, когда в зале резко потухли свечи, и потянуло могильным холодом. – Что такое? Что здесь?
– Правда, которую так рьяно призывали, - раздался глухой, но знакомый голос, а со стороны холодного камня, где лежало тело королевы, появился бледный, полупрозрачный силуэт. – Кто звал меня, яви свой лик.
– Я звала тебя, сестра, - тихо ответила Маргарита, а потом поморщилась, когда где-то закричали три женщины и раздались звуки тела, упавшего на пол мешком. Силуэт подплыл ближе, а я с трепетом признал в нем мою королеву. Её бледное, полупрозрачное лицо было полно скорби и тихой грусти. Она ласково прикоснулась к щеке сестры, но призрачная ладонь прошла сквозь кожу, не встретив препятствий. Тихий ветер, пробежавший по нашим лицам, оказался её смехом. Грустным и безжизненным. Знатный люд, словно по команде, опустился на колени, тоже признав свою усопшую госпожу.
– Прости. Я не могу тебя коснуться, чтобы теплом любви своей тебя согреть, - молвила Изабелла и, кротко улыбнувшись, посмотрела на меня. – Зачем призвали вы меня оттуда, где яркий свет и теплота Его прикосновений? Мне этот мир уже не мил. Он давит мне на грудь проклятой толщей.
– Я звала тебя и я несу ответ за это, - сказала Маргарита, и её голос наполнился едкой желчью, когда она посмотрела на бледного герцога де Кант-Куи, который прилип к трону, как язык к сосульке. – Звала, как свидетеля моей невиновности. Скажи же, эсприт сестры моей, есть ли вина моя хоть в чем-то?
– Это неправильно, - пискнул светлейший герцог, заерзав на мраморном троне. – Духи лишь тьме подчиняются и ложью уста свои питают.
– Духи подчиняются лишь Богу одному, - ответила призрачная королева, повернувшись к негодяю. – И только правда на устах их, ибо мертвым ложь противна.
– Мой Бог, Матье. Ты это видишь?
– Вестимо, - кивнул я, с трепетом смотря на то, как распаляется от гнева призрачная Изабелла. Красивая и страшная, а взгляд её подобно ангельскому мечу пронзал людские души. Никогда я не видел зрелища прекраснее, чем привидение моей королевы, пылающее от жажды мщения и трясущиеся, бледно-розовые щеки светлейшего и вероломного пидораса. – Не иначе, сейчас его душу с собой заберет.
– Я протестую, - вновь пискнул герцог и его голос стал кислым, как недозрелый лимон.
– Твои протесты, как протесты червя, когда голубь над ним склоняется, - рек я. – Пусть хватит изменника удар, Ваше величество, и пусть изойдет он кровавейшим калом из носа.
– Измена – слово из мира живых, - ответила королева, взлетая к потолку и освещая собой притихший зал, трясущегося герцога де Кант-Куи, плачущего гнойнощекого кастеляна Жори, и бледного, онемевшего великого магистра, чья квадратная челюсть покрылась прыщами. – Я помню все, до последней секунды.
– Скажи же, королева, кто отравил тебя? – раздался робкий голос из толпы и ему тут же вторил другой. – Скажи и наш гнев его коснется.
– Скажите, Ваше величество, - сказал я. – И укажите нам на заколдоебившихся трутней, посмевших отравить вас.
– Они боятся. Боятся признаться в этом, - голос королевы усилился и все попадали на пол в жутком страхе, прикрывая руками головы. – Даже сейчас, когда тело мое остыло, а душа висит между мирами, боятся.
– Это не я, - затрясся светлейший герцог, тряся брылами, как слюнявый межеумок.
– И не я, - проскрипел кастелян, хватая себя рукой за сердце.
– И не я, - визгливо ответил магистр, бросая взгляд на уродливых дочек, стоящих у стены с вуалями на лицах.
– Софи, возьми же поскорей мой кубок и налей в него вина, - ответила королева, неприятно усмехнувшись. В её руке возникла серебристая чаша, которую она протянула испуганной Софи. – Не бойся, дитя. Тебя я не трону. Налей вина, что рядом с герцогом стоит. Оно совершенно безобидно. Безобидно к тому, чье сердце чистое, как слеза ребенка, а разум не отравлен злой волей. Добрый человек лишь слегка опьянеет, но злой тотчас о глотке пожалеет. Сделай глоток, Софи. И ничего не бойся.
– Блестящий экспромт, Ваше величество, - кивнул я, с интересом смотря, как Софи наливает вина в кубок и делает осторожный глоток, после чего улыбается, с любовью смотря на свою королеву. – А теперь дайте трем гадам, что жопами елозят по мрамору, мести фантома боясь.
Софи протянула кубок светлейшему герцогу, который покраснел, как великаний фурункул, и выронил чашу из ослабевших рук, после чего схватился за сердце.
– Безрукое ублюдище, - покачала головой Джессика и ругнулась впервые с нашей встречи.
– Это сделал я, - просипел герцог Шарль де Кант-Куи, а знатный люд заволновался и покрылся шепотками, как спина мурашками.
– Гнилые простофили, - сказал я, тоже покачав головой для важности. – Как низко удивляться очевидному.
– Я лишь счастья хотел для страны, - сказала Блядская рожа, заливаясь крокодильими слезами размером с фасоль. – И немного себе.
– И отравой ядовитой путь себе расчистил, - зло бросила Маргарита, подходя к герцогу, и влепила ему кулаком по загнутому носу. – Зловонный миазм, презревший доверие той, кому ты в верности клялся. Подделал письмо, отравил едока. Ты сделал все, чтоб сестра моя мертвой упала.
– Не может дева страной править нормально, - всхлипнул герцог, размазывая по роже сопли с кровавой юшкой. – Мужская рука в этом деле потребна. Множество раз пытался я ядом дело решить, но кто-то незримый мешал мне постоянно. И тут, словно солнце из-за туч, письмо Маргариты. Ответ подделал кастелян, а я его отправил. Была б война, и бродило недовольство, покуда против вас народ бы не восстал. Но я сейчас унижен, вину признал и о прощении молю.
– Ложь, - рек призрак королевы, подлетая к герцогу и обдавая его лицо могильным холодом. – Брехня пустая. Ты жизнь свою пытаешься спасти.