Розыгрыш с летальным исходом
Шрифт:
ВЕЧЕРОЧЕК ПРИ СВЕЧАХ
Торжественной встречи, в духе Океании, на этот раз не состоялось.
– Похмельем мучаются аборигены, - предположил Семеныч.
– Или к следующему празднику готовятся, - сказала Яна.
– Серж, что у них там по местному календарю? Какая фаза луны в почете? Какие там рыбы поднимаются из глубины?
– У них здесь каждое утро в почете. Москит мимо щеки пролетел - уже праздник. Повод, значит, что не тяпнул.
– Счастливые люди, - вздохнула Яна.
– Но и нам праздников хватает. Да еще выборы
– Я что-то плохо себя чувствую, - малодушно пожаловался Нильс.
– Голова кружится. Я бы теперь отдохнул…
– В объятиях своей ваины отдохнешь, - безжалостно оборвала его Яна.
– Маамаа!
Мне почему-то показалось, что из всех нас она одна владеет ситуацией. Не удивлюсь, если вдруг Ян-ка совершит здесь государственный переворот и сбросит с парусинового трона хмельного вождя Мату-Ити. Только вот куда она его жен денет? Нам, что ли, раздаст? Своим будущим министрам?
Семейное бунгало нимфетки Марутеа находилось в глубине рощи. Уединенное такое гнездышко. Типичное для этих широт. Коническая крыша под пальмовым листом, сдвижная дверь на веранду; от пальмы к пальме, совсем как у нас в Пеньках, протянута веревка (лиана, что ли), на которой дышат под слабым ветерком некоторые предметы интимного женского туалета.
Едва мы подошли к хижине, как на пороге появилась моложавая парочка в юбочках, но разнополая. Парочка держала в руках деревянный поднос. Совсем как у нас в Пеньках. Только вместо хлеба-соли на подносе стояли разного размера рюмки и грудилась горка очищенных пальчиковых бананов.
Янка, видя такой прием, тут же сорвала с ближайшего куста какой-то цветок, сунула его Нильсу за ухо и вытолкнула старика вперед.
Нильс не подкачал. Видать, в самом деле с головкой неладно. Он отвесил земной поклон, взял самую большую стопку, лихо ее маханул и вместо закуски смачно, от души расцеловал свою потенциальную тещу. Во все щеки и губы. А тестю просто, но со вкусом, пожал руку. Как поверженному сопернику.
– Ауэ!
– раздался вопль, и вылетевшая из хижины Маруся повисла у Нильса на шее. Он качнулся, как старый дуб под напором ветра, умеренного до сильного, но пока устоял. Надолго ли?
Мы вошли в хижину и расселись на циновках вокруг низкого столика. Маруськин папаша при этом что-то цапает с полки и сует себе под зад. Наверное, чтобы сидеть повыше гостей - он и в самом деле мелковат фактурой, на потомка рослых таитян никак не тянет.
Хижина была обставлена с первобытной простотой и изяществом. Вдоль одной из стен - сплошной помост для спанья, какая-то тумбочка, полочка над ней и потемневшее от влаги зеркало на столбе.
Маруся обвилась вокруг Нильса, как змея вокруг сухого сучка. Терлась щекой, прижималась то грудью, то бедром, а то и в комплексе. Я думаю, даже в молодые годы старику Нильсу не довелось испытать такого яростного и откровенного эротического напора. Дошло даже до того, что, когда подали сырую океаническую рыбу в лимонном соке, Маруся трепетно выбирала не очень чистыми пальчиками самые лакомые кусочки, жевала их и грациозно передавала эту жвачку Нильсу
– По их обычаю, - пояснил Понизовский, - это высшее признание в любви.
– До полного беззубия, - добавил я.
– Как у нас до гроба.
– А по нашему обычаю, - встряла Янка, - это грубый намек: «У тебя, дед, всего два зуба осталось - давай-ка я тебе нажую. Чтобы с голоду в моем доме не пал. Иначе позор на все племя».
Папа и мама ничего, конечно, из Янкиной тирады не поняли, но с готовностью рассмеялись. Они не сводили глаз с влюбленной парочки и оживленно обсуждали каждое нескромное движение дочери и каждый застенчивый взгляд Нильса. В их темпераментном диалоге я уловил только два знакомых английских слова (олд и фул - тождественно: старый дурак) и одно незнакомое, местное, но наиболее часто звучащее: буа. Буа, как я подумал, это что-то вроде неутомимого кавалера. Оказалось, не совсем так. Понизовский перевел:
– Буа - значит ослабленный, больной. Так говорят о женщине, когда у нее месячные, и о мужчине - безнадежном импотенте. Это звучит особенно оскорбительно. После такого ярлыка остается только броситься в лагуну к акулам.
– Это наш-то Нильс буа?
– взвилась Янка.
– Ауэ, танэ! Слышишь, что о тебе говорят?
Нильс отодрал от себя как липучку Маруську, и постепенно его взгляд стал осмысленным. И в нем - немой вопрос, будто он только вернулся с улицы и пытается понять - о чем тут без него говорили.
– Это не о нем, - поспешил Понизовский.
– Речь идет о вожде. Им недовольны.
– В каком смысле?
– спросил Семеныч, шаря глазами по столу в поисках более привычного и безопасного блюда.
– Ну, если близко к нашим понятиям, его считают консерватором.
– С этого места - подробнее, - попросил Семеныч. С настойчивостью в голосе.
– Это неинтересно. Так, внутренние разборки. Правящая партия. Оппозиция.
– А в перспективе гражданская война?
Понизовский помолчал, задумался на мгновение.
– Кто же знает? Дикари… Видишь ли, они требуют, чтобы Мату-Ити предпринял шаги для назначения протектората. Чтобы остров ушел под руку США. Затем он становится парламентской республикой, вступает в ООН и получает субсидии для развития социальной сферы.
– Это что, всерьез?
– Семеныч вытаращил глаза.
– Ты нам дуришь головы? Самогона перебрал?
– Я говорю о том, что уже не раз слышал. И о том, что слышал только что от родителей Марутеа.
Она подняла голову, услышав свое имя, и радостно закивала.
– А дальше?
– Дальше все еще прекраснее. Их единственная дочь с первым же рейсом отправляется в Нью-Йорк и поступает в колледж или в проститутки. А здесь… А здесь они строят один отель и один бордель, налаживают серфинг, дайвинг…
– Шахматный клуб обязательно, - вставил я.
– Клуб «Четырех коней». Чтоб уж точно Нью-Васюки получились.
– Да ничего не получится, - отмахнулся Понизовский.
– Они уверены, что у Мату-Ити водятся денежки. Ну, может, баксов пятьсот у него под подушкой и наберется.