Румянцевский сквер
Шрифт:
Однажды Самохвалов заявился к нему в партучет: «Главный, не знаешь, где инструктор по комсомолу? Никак я его…» — «Товарищ краснофлотец, — прервал Колчанов нахального салажонка. — Я с вами на брудершафт не пил. Выйдите, постучите в дверь и обратитесь как положено». — «Извиняюсь, товарищ главстаршина», — пробормотал Самохвалов, смутившись. А месяца через полтора пришла ему аттестация, и надел Самохвалов офицерский китель с погонами младшего лейтенанта (береговой службы), и назначили его инструктором политотдела по комсомолу
— Болеть за русский народ надо, — сказал Колчанов. — Но это не значит давить другие национальности.
— А если они давят нас, русских? — возразил Цыпин, наливая по новой. — Куда ни глянь, всюду они.
— Точно, — поддержал Трушков. — Вон Сахарова возьми. Сколько о нем писали — Сахаров, Сахаров. А он вовсе на Сахаров, а Цукерман.
— Что за чушь вы порете. — Колчанов досадливо передернул плечами. — Какая-то сволочь сочиняет, а вы повторяете, как попки.
— Кого это ты, само, сволочишь?
— Фашистов новоявленных. Не надо, ребята, с ними водиться. Вы же старые солдаты. Неужели мы немецкий фашизм победили, чтобы теперь свои седые головы склонить перед русским фашистом?
— Никто не склоняет! — воинственно выкрикнул Цыпин. — Я вот что скажу: алес ист швайнерай! Ну, давайте — за Россию!
Выпили по второй, по третьей. Приятное тепло растеклось по организму — Колчанов расслабился, откинулся на спинку стула. Маленькая кухня, занавеска из палочек, лица собутыльников — все было розового цвета, как в кино про хорошую жизнь.
— Толя, — сказал он, — а что это за мастерская, в которой Костя работает?
— Автосервис, — значительно произнес Цыпин. — Автосервис они свой открыли.
— Кто — они?
— Костя и вот его, — кивнул Цыпин на Трушкова, — сыновья. Взяли, само, в аренду каменный сарай и оборудуют. Его старший, Саня, молодец — силен в авторемонте.
— Точно, — подтвердил Трушков. — В меня оба пошли. Классные водители. А Санька-то! — воскликнул в приливе гордости. — Я Прагу в сорок пятом освобождал, а Саня — в шестьдесят восьмом. Это ж как сошлись мы в Чехословакии!
— В шестьдесят восьмом, — сказал Колчанов, — мы в Прагу не освободителями пришли.
— Знаем, знаем эти разговоры! Интернациональный долг исполняли, ясно тебе, седая голова? Санька в Чехословакии, а младший, Валерка, в Афгане. Они верно оба говорят — кто нас оккупантами обзовет, мы тому морду набьем. Ясно?
— Ясно, — сказал Колчанов. Не было смысла опровергать авторитетные трушковские слова. — Кстати, — обратился он к Цыпину, уже изрядно захмелевшему, — о мордобое. Слышал ты, что на сына Мишки Гольдберга было нападение? Шарахнули по голове, чуть не до смерти, и ограбили, деньги отняли.
— Нет, не слыхал. Много денег-то?
— Двадцать тысяч.
— Ни хера себе! Ну-тк, он же, Лёнька, кооператор. Они лопатой, само, гребут. Поймали их, кто нападал?
— Нет. Но…
Тут их разговор прервался. В квартиру кто-то вошел, затопали в передней, женский голос произнес: «Осторожно! Вешалку не зацепи!» Цыпин выглянул в переднюю, за ним и Колчанов с Трушковым. Костя, сыночек долговязый, огромной желтой шапкой чуть не задевая потолок, волочил с помощью жены, коренастой блондинки в распахнутой дубленке, здоровенную картонную коробку.
— А, здрасьте! — заулыбался Костя, пятясь задом в комнату. — А мы телевизор новый купили.
— Цветной, как хотели? — спросил Цыпин.
— Ну! «Рубин»! Заноси сюда, к окну, Ленка. Становь на пол!
Запыхались они оба. Лена, вся еще во власти покупательских страстей, сказала, скидывая дубленку, вытирая пот с разгоряченного лица:
— А та, в чернобурке! Вцепилась, стерва! «Мы по записи первые, полгода ждем», — передразнила она некую побежденную соперницу. — Тоже мне! А мы что — не люди? Полсотни отвалили этому продавцу черножопому — зазря, что ли?
— Ну, ты ее здорово отшила! — Костя хохотнул легким смешком. — Она небось до сих пор сопли утирает. Все, батя! — повел он на Цыпина маленький, как у матери, носик. — Твой черно-белый ящик пустим на заготовку дров.
— Зачем? На кухне его поставим, — рассудительно сказал Цыпин. — Женщины там пускай эту смотрят, само, «Богатые редко плачут»…
— Не редко, а «тоже», — поправил Трушков.
— А мы тут — футбол. Ну, обмыть надо. Эх, на дне одни слезы остались.
— Могу одолжить «Московскую», — сказал Трушков.
— Ну, тащи ее сюда.
— Не могу. Мне Прокопьевна велела сапоги отнести в починку. Пошли, спустись ко мне.
Цыпин, прихватив палку, захромал следом за Трушковым, который жил в том же доме, этажом ниже. Молодые, деловито переговариваясь, освобождали телевизор от упаковки.
Момент был подходящий.
— Костя, зайди на минутку, — позвал Колчанов.
Костя вошел в кухню, весело взглянул на него:
— Чего, дядь Вить?
— Ты слыхал, — в упор спросил Колчанов, — что Лёню Гольдберга избили до полусмерти и ограбили?
— Нет. — Улыбка слетела с Костиного лица. Взгляд стал настороженным. — Не слыхал. А почему вы спрашиваете?
— Подозрение есть. На тебя и твоих дружков.
— Чиво-о? — Костя вытянул шею, сощурил глаза, всматриваясь в Колчанова так, словно не он сидел перед пустыми бутылками, а черт знает кто, может, и сам черт. — Какие такие подозрения?
— Костя! — позвала из комнаты Лена. — Ну, чего ты там?
— Обожди! — мотнул Костя головой в ее сторону. — Дядя Вить, я, конечно, извиняюсь, но вы это спьяну, да?