Рус Марья(Повесть)

Краснов Николай Степанович

— Наверное, болеете? — Седой в очках участливо вглядывается в ее лицо.

— Да, болею… Желудком страдаю…

А желудок у самой, пожалуй, и гвоздь сможет переварить. Очкастый пристает с расспросами, где болит и как. Перекинулся несколькими фразами с комендантом и снова к разведчице:

— Я — врач, давайте осмотрю вас. Пожалуйста, на диван!..

— Нет, что вы, лучше в другой раз.

Полковник оборачивается к ней выжидательно, глядит хитровато и трезво. Поняла: значит, затевается проверка. В этом же убедил ее взгляд Андрея Иваныча: в нем затаенный

испуг, а у разведчицы — хоть бы в одном глазу. Конечно, опрометчиво было врать о болезни, так и в подозрение попасть недолго. Но пусть осмотрит, разве он что-нибудь поймет.

— Если уж хотите помочь моему здоровью, я буду очень рада.

Спокойно прилегла на диван, разрешая врачу ощупать живот. Немец давит осторожно, чтоб не сделать слишком больно.

— Здесь?

— Нет, выше.

— Здесь?

— Ой, доктор, ой!.. — Разведчица ойкает, морщит лицо, как от нестерпимой боли.

— Да-а… — Седой горестно качает головой, снимая очки. — Желудок у вас больной… Приходите, я вас полечу!

— Спасибо!

Глянула на своего напарника: дескать, ну вот и все, напрасно волновался. Села за стол, непринужденно потянулась к вазе за конфетой.

— О, Марья любит шоколяд! — фон Дитрих услужливо пододвигает вазу. — Битте, битте!

Жаль, что он тут всего лишь гость, этот боров с крестами, а то ночью было бы ему «битте».

Немцы пьют, любезничают с ней, Крибуляка вроде бы и не замечают. Конечно, не будь при нем Марьи Ивановны, разве они его пригласили бы к себе. А он все еще не освоится после неприятного эпизода. Надо как-то разрядить обстановку. Разведчица просит гитару — ее она видела в одной из комнат, когда ходила умываться.

— Браво!

Офицер, оказавшийся расторопней других, приносит инструмент. Задумчиво тронула струны, вполголоса начала одну из своих любимых песен:

Виновата ли я, виновата ли я, Виновата ли я, что люблю…

Грустным взглядом уставилась на своего партнера, и тот неожиданно оказался в центре внимания.

Виновата ли я. что мой голос дрожал, Когда пела я песню свою…

Немцы заулыбались, довольные, некоторые даже пробуют подпевать, сам полковник гудит хрипловатым басом:

Ви-ньё-ва-та ли я, ви-ньё-ва-та ли я…

Играя на гитаре, Марья Ивановна приникла головой к плечу капитана, он обнимает ее осторожно за талию. И, наверное, завидуют ему сейчас немцы: дескать, удачлив этот словак.

— У, мой котик! — Разведчица целует Крибуляка. — Безумно люблю Андрея, безумно!..

Очкастый, хохоча, перевел немцам эту фразу, и все зааплодировали, что-то выкрикивая капитану; тот улыбается, польщенный.

Виновата ли я, виновата ли я…

Немцы развеселились вовсю, приплясывают

и покачиваются в такт песне. А когда закончила, все устремились к ней, целуя руки. Сам комендант расчувствовался:

— Данке шён! — руку прижимает к сердцу, дескать, благодарен.

После этого фон Дитрих собирается удалиться. Хороший повод для того, чтобы и им уйти восвояси. Марье Ивановне надавали гостинцев: шоколаду, печенья, конфет, наговорили всяких комплиментов, высказывая пожелание почаще видеть ее у себя…

Спустя полчаса Марья Ивановна выходила из кабинета Крибуляка. За пазухой у нее план расположения гарнизона, в руке полная сумка лимонок, укрытых сверху пирожками и офицерскими гостинцами. Одна из гранат в рукаве под резинкой, заряженная, так, на всякий случай.

— А не забоишься? — тревожится капитан.

— С таким-то оружием? Будь хоть сам сатана с рогами, оборонюсь!..

Проселок от станции на Ясный Клин идет вдоль железнодорожного полотна, затем, сделав у лога извилину, сворачивает к лесной опушке. Идет разведчица, несет свой тяжелый груз через лог — и на тебе, выходит ей навстречу из кустов Жорка Зозолев. Изрядно пьяный, без автомата, на поясе пистолет болтается.

— Стоп! — куражится полицай. — Госпожа капитанша!.. А чего у тебя в сумке, дай-ка проверю!..

— Ну, ну! — Сверкнула гневно глазами. — Вон валежина, огрею! — Жорка останавливается — ему ли не знать норова своей бывшей односельчанки, «Мани-Чапай»: сказала, прибьет, значит, прибьет.

— А может, у тебя там патроны?!

— Что у меня, или патронный завод свой!..

— Смотри у меня!.. Видала? — Тянет из кармана кузнечные гвозди, заготовленные для Беспрозванного. — А то они могут и для тебя пригодиться!..

Вот пристал, зараза. А сама думает: «Как бы улизнуть от пьяного полицая?» Пожалуй, только по кустам и можно.

— Госпожа хорошая, может быть, ты знаешь, какие тут посты?

— Какие тебе посты! До постов далеко. Сейчас пасхальная неделя, а потом вербное, еще будет спасовка, успенье, мясоед, масленица…

Сама — боком, боком, боком, подальше от Зозоли. Между ними уже метров тридцать.

— Ты мне дурочкой не прикидывайся… Стой!.. — Спохватился, шарит рукой по кобуре. Да разве Самонина остановится — отмахивается от полицая, дескать, некогда, не до тебя, идет спокойно к опушке леса. И пусть орет, пусть стреляет, разве на таком-то расстоянии он попадет в нее из своего пистолетика. А коль увяжется — понюхает лимонку. Бояться нечего, пусть он сам теперь ее боится!..

Спотыкаясь и матерясь, Зозолев поплелся за ней, а ее уже и не видно за деревьями. Остановился у березы, покачиваясь, преследовать «капитаншу», видать, не посчитал нужным…

Марья Ивановна благополучно добралась до дома. А в полночь принесенными ею гранатами партизаны забросали немецкую комендатуру и спящих офицеров, «похристосовались» с фашистами, уничтожив на станции почти все вражеское начальство. С нашей стороны потерь нет.

12