Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников
Шрифт:
Можно констатировать, что, с точки зрения современников, поиск двух великих русских писателей шел в общем направлении, отвечал потребностям духовного климата эпохи, поэтому целесообразно сопоставить именно в рамках оппозиции «Толстой – Достоевский» его результаты.
Но прежде чем эта работа будет осуществлена, следует сделать еще одно важное замечание.
Религиозный пафос русского «двуединого Иова» становится ныне чрезвычайно востребованным, ибо тема «Христос и истина» снова обретает актуальность. В этом смысле очень показательна программная статья современного исследователя В. И. Свинцова, в которой противопоставляется «слепая вера» в евангельские, «супернатуралистические» чудеса и некая абстрактная религиозность, причем эта полярность приобретает явственные черты противостояния «лжи» и «истины», – если вообще можно говорить о какой-то религиозности, то не о церковной: «…идя на компромисс со слепой верой, разум «опускает глаза», отводит их от буквального смысла библейских текстов, склоняется к метафоре», причем живой опыт Церкви ставится в кавычки и уподобляется марксистской практике, а фундаментальные истины христианского богословия трактуются либо как аллегории, либо просто как легенды («басни» в терминологии Л. Н. Толстого). При этом констатируется психологически-компенсаторный характер «церковной» веры: «Вера в физическое воскресение и последующее бессмертие со временем могла стать компенсаторным чувством, уводящим от горьких мыслей», т. е. от мыслей о смерти. Таким образом, в этой парадигме находит подтверждение вывод Л. Н. Толстого: современный культурный человек в это верить не может [548] .
548
См.: Свинцов
Однако современные адепты «религии без Бога» неспособны идти по указанной логической цепочке до конца, ибо не имеют ответа на вопрос, что тогда составляет смысл жизни «современного культурного человека». Не имея смелости Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского для признания, что жизнь без веры бессмысленна, более того, единственной безусловной истиной становится не жизнь, а смерть, сторонники упомянутой парадигмы пытаются найти компромисс с сознанием и совестью и предложить в качестве такого смысла «роскошь человеческого бытия», труд, «доброту души человеческой» [549] . Следствием такого подхода является произвольное наделение «божественной сущностью» всего на свете, в первую очередь природы и творчества.
549
Свинцов В. И. Вера и неверие… С. 190, 203, 207.
Но самое важное, по-видимому, другое: «вера» и «добро» перестают быть связанными между собой категориями. То, что было совершенно очевидно Ивану Карамазову («нет добродетели, если нет бессмертия»), сегодня отрицается, а связь между религией и нравственностью провозглашается сомнительной: богом провозглашается, в полном соответствии с философской доктриной Л. Н. Толстого, не Живой Бог Евангелия, а добро само по себе, которое становится богом вообще, «без какой бы то ни было религиозной и тем более конфессиональной определенности» [550] . Этот бог по совершенно непонятным причинам провозглашается альтернативой атеизму. Заметим при этом, что с этой точки зрения нравственным провозглашается все, что, по-видимому, не выходит за рамки приличного, понятного и гуманного, а сатанинские глубины зла, его иррациональная разрушительность просто отрицаются.
550
Там же. С. 194, 203.
Именно поэтому так важно понять, как видели данную проблему Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский.
В истории русской литературы давно установлен тот факт, что оба писателя проявляли большой взаимный интерес друг к другу [551] . Мы можем только предполагать, как бы развивалась жизнь Л. Н. Толстого, если бы он имел возможность познакомиться с Достоевским. Но этого знакомства не произошло [552] . Можно констатировать, что всю жизнь Л. Н. Толстой был внимательнейшим читателем Достоевского, однако последовавшая 28 января 1881 г. смерть последнего сделала их общение невозможным. Более того, крайне интересно то обстоятельство, что первоначально Л. Н. Толстой в целом критически воспринял роман «Братья Карамазовы», о чем свидетельствуют и В. Ф. Булгаков [553] , и письмо Л. Н. Толстого А. К. Чертковой, в котором писатель говорит о своем «отвращении к антихудожественности, легкомыслию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам» (ПСС. Т. 89. С. 229). Однако в конечном счете этот роман стал последней книгой, которую Л. Н. Толстой читал перед своим уходом из Ясной Поляны (и даже после ухода просил со станции Козельск прислать ему второй том).
551
См. подробнее: ГусевН. Н. Толстой и Достоевский // Яснополянский сборник: Статьи и материалы. Год 1960. Тула, 1960; Розенблюм Л. М. Толстой и Достоевский: Пути сближения // Вопросы литературы. М., 2006. № 6.
552
Специалистам хорошо известно, что писатели имели реальную возможность встретиться друг с другом 10 марта 1878 г. на публичной лекции В. С. Соловьева, но в результате недоразумения даже не подозревали, что оба одновременно находятся в лекционном зале (Ф. М. Достоевский присутствовал на лекции с женой, А. Г. Достоевской). Лекции В. С. Соловьева (всего 11), прочитанные по поручению Общества любителей духовного просвещения, начались Великим постом 29 января 1878 г. и составили знаменитый цикл «Чтений о богочеловечестве». Устроителем лекций было Общество любителей духовного просвещения, а проходили они в доме на Фонтанке, который получил название Соляного городка, так как был построен на месте старого Соляного двора. Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский никогда не переписывались. Конечно, в их окружении были люди, имевшие возможность организовать знакомство писателей, в первую очередь здесь следует назвать Н. Н. Страхова и гр. А. А. Толстую. Последняя, между прочим, признавалась в своих воспоминаниях, что после смерти Ф. М. Достоевского «часто спрашивала себя, удалось бы Достоевскому повлиять на Л. Н. Толстого» (Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. 1857–1903. СПб.: Издание Общества Толстовского музея. Т. 1. 1911. С. 26; см. также: Фридлендер Г. М. Достоевский и Лев Толстой (ст. вторая) // Достоевский: Материалы и исследования. Т. 3. Л., 1978. С. 84). Представляется справедливым замечание М. Дерне, который указывает, что оппозиция «Толстой – Достоевский» может быть охарактеризована как в терминах притяжения, так и в терминах отталкивания: их знакомство не состоялось не только потому, что для этого не было реальной возможности, вероятно, этому способствовало некое «внутреннее сопротивление» (Drne M. Tolstoj und Dostojewskij. Zwei christliche Utopien. Vandenhck – Ruprecht in Gttingen. [1969]. S. 5. Далее автор говорит о «трагической невстрече» двух писателей – das tragische Einander-Verfehlen. Ibid. S. 156).
553
См.: Булгаков В. Ф. О Толстом. Тула, 1964. С. 157.
5-7 февраля 1881 г. Л. Н. Толстой отправляет Н. Н. Страхову известное письмо, в котором делится своими впечатлениями по поводу смерти Ф. М. Достоевского [554] . Можно согласиться с выводами Л. М. Розенблюм: «Письмо это исповедальное, написанное как раз в то время, когда Толстой чувствовал себя особенно одиноким на своем новом пути. Человека, которого он никогда не видел, с которым нередко расходился во взглядах и эстетических вкусах, он называет своим другом, “самым, самым близким, дорогим, нужным” (“это – мое”), опорой, которая вдруг “отскочила”. Удивительные слова “я растерялся”. При всем известном бесстрашии Толстого это признание особенно значительно. Присутствие Достоевского в современном мире было очень важным, необходимым, по ощущению Толстого. С уходом Достоевского что-то существенно изменялось» [555] .
554
Хотя это письмо хорошо знакомо исследователям и часто цитируется, позволим себе здесь поместить обширную выдержку из него, так как она важна для понимания той глубинной связи, которая существовала между двумя писателями: «Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском <…>
Я никогда не видел этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я был литератор, и литераторы все тщеславны завистливы, я по крайней мере такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним – никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом – я один обедал, опоздал – читаю, умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу» (Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. I–II. Группа славянских исследований при Оттавском университете; Государственный музей Л. Н. Толстого. 2003. Т. II. С. 593).
555
Розенблюм Л. М. Толстой и Достоевский: Пути сближения. С. 172.
Не только изменялось – по всей видимости, Ф. М. Достоевский был одним из тех очень немногих людей, которые могли что-то объяснить Л. Н. Толстому именно в момент духовного перелома, одним из тех немногих людей, к которым Л. Н. Толстой был еще готов прислушиваться: «Всей своей жизнью, огромным даром мыслителя и психолога, Достоевский более чем кто-либо из современников Толстого, включая и самых близких к нему людей, был подготовлен к тому, чтобы глубоко воспринять происшедший в нем духовный кризис» [556] . Этот вывод подтверждают два свидетельства: во-первых, вдова писателя, А. Г. Достоевская, которая в своих воспоминаниях указывает на слова самого Толстого: «Достоевский был для меня дорогой человек и, может быть, единственный, которого я мог бы спросить о многом и который бы мне на многое мог ответить!» [557] Во-вторых, об этом же, не называя конкретных имен, пишет и гр. А. А. Толстая в своих воспоминаниях.
556
Розенблюм Л. М. Цит. соч. Там же.
557
Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987. С. 415. Б. Баханов высказывает смелую гипотезу: если бы Ф. М. Достоевский прожил дольше, Л. Н. Толстой, возможно, не решился бы выступить с некоторыми своими антицерковными идеями (Баханов Б. На разломе: Достоевский и Толстой // Москва. 2005. № 11. С. 149).
В данной работе с точки зрения вопросов, затронутых выше, нас будет интересовать разработка (именно в рамках оппозиции «Толстой – Достоевский») некоторых аспектов творчества обоих писателей, отражающих религиозную проблематику и связанных с вопросом религиозного кризиса, по намеченной схеме: Личность Христа, учение Христа, Царство Христа.
Здесь следует еще раз сделать одну важную оговорку: о христологии в строгом смысле слова, как о законченном или хотя бы более-менее цельном, догматически выверенном пласте творчества писателей, говорить было бы некорректно (впрочем, с учетом известных квази-богословских трактатов Л. Н. Толстого, к нему это замечание относится в меньшей степени). Речь может идти только о таком анализе их творчества, который позволял бы ответить на вопрос: какое место в их мировоззренческих установках занимает характерный для культуры в целом поиск «образа Христа»? Еще раз подчеркнем, что эта проблема должна рассматриваться не изолированно, а в контексте более широкой проблемы преодоления религиозного кризиса церковными путями.
С этой точки зрения прежде всего нужно обратить внимание на одну важнейшую общеметодологическую установку, которая определяет в целом позицию обоих авторов. Следует заметить, что различие в подходах Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского не ограничивается и не исчерпывается только интерпретацией вероучительных, богословских вопросов, в основе этого различия, как подчеркивает Г. Штайнер, лежит «несовместимая мифология», т. е. глобальное мировоззренческое противостояние разных и совершенно несхожих интерпретаций мира и человека, которое тотально проявляется в целом в их творчестве [558] .
558
См.: Steiner G. Tolstoj oder Dostojewskij. Mflnchen; Wien, 1964. S. 214.
Речь идет о ярко выраженной персоналистичности Ф. М. Достоевского и антиперсонализме Л. Н. Толстого, о котором было сказано ранее. В этом контексте имеет большую ценность и требует дальнейшего осмысления противопоставление «полифонизма» и «монологизма», которое в работах М. М. Бахтина, как хорошо известно, нашло последовательную и тщательную разработку [559] . Ф. М. Достоевскому глубоко чужда «безличная афористическая значимость», столь характерная для художественного творчества Л. Н. Толстого. Этической «непогрешимости» и статичности последнего противостоит принцип, согласно которому идея, мысль только тогда получает свою убедительность, когда присутствует в «личностном контексте», имеет свой «голос» [560] .
559
Здесь принципиальное значение имеет идея утверждения «чужого сознания как полноправного субъекта, а не как объекта» (БахтинМ. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 14–16). Герои Ф. М. Достоевского динамически открыты для возрождения, для покаяния в смысле греческого слова psidvoia. Вот что М. М. Бахтин пишет, например, о Раскольникове: «И в дальнейшем течении романа все, что входит в его содержание – люди, идеи, вещи, – не остается внеположным сознанию Раскольникова, а противопоставлено ему и диалогически в нем отражено. Все возможные оценки и точки зрения на его личность, на его характер, на его идею, на его поступки доведены до его сознания и обращены к нему в диалогах с Порфирием, с Соней, со Свидригайловым, Дуней и другими. Все чужие аспекты мира пересекаются с его аспектом. Все, что он видит и наблюдает, – и петербургские трущобы, и Петербург монументальный, все его случайные встречи и мелкие происшествия, – все это вовлекается в диалог, отвечает на его вопросы, ставит перед ним новые, провоцирует его, спорит с ним или подтверждает его мысли. Автор не оставляет за собой никакого существенного смыслового избытка и на равных правах с Раскольниковым входит в большой диалог романа в его целом» (Там же. С. 128–129). Именно этот чисто художественный метод позволяет Ф. М. Достоевскому добиться поразительного результата, на который (впервые?) обратили внимание В. В. Розанов и М. А. Алданов: Достоевский создает грандиозную религиозную эпопею, «однако со всеми чертами кощунства и хаоса своего времени», причем поколение, родившееся во второй половине XIX в., полагает, что писатель вкладывает в идеи своих героев «не наш смысл», и, во всяком случае, вначале не узнает в себе этого смысла. Это «узнавание» происходит только после 1917 г. (Алданов М. А. Из записной тетради // Современные записки. Париж, 1930. №. 44. С. 358–359).
560
Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 161.
Знаменитая полифоничность, одним из главных художественных средств для выражения которой является широко понимаемый диалог, рождающий дополнительные творческие возможности глубинного проникновения в духовные тайны человеческой личности, таит в себе своеобразную творческую двусмысленность и неопределенность: избегая «прямых дидактических вторжений «в первом лице» [561] и тем самым наделяя идею духовной и богословской глубиной, семиотической сложностью, творчество Ф. М. Достоевского тем самым с трудом поддается монологизации, поиск в нем христианской основы превращается в серьезную научную проблему. Если бы не его публицистические произведения, в первую очередь «Дневник писателя», и не ставшие известными тетради с записями и вариантами, эта проблема могла вполне стать неразрешимой.
561
Аверинцев С. С. «Великий инквизитор» с точки зрения advocatus diaboli // Аверинцев С. С. София – Логос: Словарь. Киев, 2001. С. 329.