Русский ад. Книга вторая
Шрифт:
Заколебало, заклубило, замутило все то высокое чистое настроение, с которым Саня сегодня прозрачным утром выехал и насматривался на снежно-синий скалистый Хребет. Как Хребет расплылся, так вдруг и все дорогое настроение его. Вечное борение с искусами, вся наша жизнь, мяса есть нельзя – а хочется, злого делать нельзя, доброе трудно…
Что это?.. Язык гения?.. Текст слеплен из из странных, недоделанных фраз:
А в Минеральных Водах только пройдись, тут увидят свои станичные, дома расскажут… А ехать в Пятигорск – и вовсе уклонение, вздор. Гостиницы, рестораны?.. Все копейки рассчитаны на билет. Жалко было свое сегодняшнее особое утро…
Это еще не беда, конечно, пока что предбедки, но Набоков убил бы, наверное, за такой натюрморт!
Или права Наташа? В том хотя бы права, что Александр Исаевич озлоблен – сейчас – на весь мир? – Жизнь Матрены – это лагерь. Раковый корпус – Иван Денисович, «В круге первом» и, наконец, «ГУЛАГ» – лагерь, лагерь, лагерь… вся советская жизнь – один лагерь, он не знает ничего и не видит ничего, кроме лагеря, социализм не выдержал перед ним свой экзамен… – тогда где же, в каком обществе он хотел бы сегодня жить?
Где эта страна, где эта улица, где этот дом?
В самом деле: где, на каком утесе, в каком океане стоит сейчас тот монастырь, где его ждут, приютят, внимательный монах приготовит ему, старику, теплую постель, предложит чай с медом и укутает его уставшие ноги старым шерстяным пледом?
Или его угрюмый гений и… покой – две вещи несовместные?
Копелев говорит о нем: твердыня, скала. – Так ведь русские земли испокон веков тверды, в России почти нет ползучих песков, не одарил Господь…
Все тексты Солженицына – это как внутренняя трещина; он пишет очень хорошо и уверенно, только когда он задыхается.
А может быть, Александр Исаевич просто ожесточился? Озлобился? Ведь было от чего ожесточиться и озлобиться! Злость – она же всегда изнутри идет, а изнутри как увидеть человеку самого себя?
…Письмо от учительницы с Камчатки:
…Каждодневные мытарства, мучительный поиск куска хлеба насущного, выстаивание в очередях, обозленные люди вокруг… – все это отнимает силы, лишает не только настроения, но и способности к какому-либо творчеству, что в учительской профессии просто необходимы…
Еще бы! Александр Исаевич сам был школьным учителем, он хорошо знает, на себе испытал когда-то эти (да и не такие!) «каждодневные мытарства».
Хожу по магазинам, Александр Исаевич, ищу, чем бы накормить свою маленькую семью, чтобы подешевле и дотянуть бы до зарплаты. Домой попадаю после семи. Кухонно-моечная круговерть забирает еще пару часов. И только около десяти вечера я могу сесть за книги, подготовку курокам, проверку сочинений!
Раньше хотелось чего то необычного, хотелось что то сдвинуть с мертвой точки, хотелось, чтобы из школы выходили личности, а не серая масса. Ночам читала и сама разрабатывала какие-то планы, т. к. нет пособи никаких. И еще – постоянное чувство унижения, нищеты, ведь какая-нибудь толстая и глупая торгашка смотрит на тебя как на ничтожество, потому что ты одета нищенски и в квартиреу тебя нет самого элементарного. Безвыходность!
Уже и души нет, а какое-то месиво внутри…
Александр Исаевич читал письмо – и плакал. Позвал Наташу, ей прочитал, опять плакал…
Если духовные силы найти иссякли, никакое государственное устройство не спасет нацию от смерти. С гнилым дуплом дерево не стоит. Из всех возможных свобод на первый план сразу выйдет свобода бессовестности, это закон.
И все-таки: в России, где почти сто пятьдесят миллионов людей, кто для него, для Солженицына, сегодня… люди?
Вот эта учительница? Конечно! Но ведь это – жизнь при смерти. Кто еще? Люша Чуковская? Чудный человек, светящийся. Конечно! Ирина Николаевна Медведева-Томашевская? Бесспорно. Шафаревич? Кто еще? Боря Можаев. Якунин? Тех, кому Александр Исаевич с удовольствием пожмет руку? [5]
Один из героев Солженицына, любимых и уважаемых героев, мечтал, чтобы американцы скинули на Россию атомную бомбу:
Если бы мне, Глебу, сказали сейчас: вот летит самолет, на нем бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронят под лестницей, и семью твою перекроет, и еще мильон людей, но с вами – Отца Усатого и все заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ, по лагерям, по колхозам, по лесхозам? – Да, кидай, рушь, потому что нет больше терпежу! Терпежу – не осталось!
5
Замечательный детский писатель Корней Чуковский – полукровный еврей. «Чего ждать теперь от детей, если все они выросли на книжках одного жидочка?» – запальчиво (был случай!) воскликнул Александр Исаевич. Чуковскому передали. Он-Люше. Они промолчали. Не задавали ему вопросов. Отвечая, он не мог бы потеряться как человек. В другой раз Корней Иванович сам спросил, что значат вот такие слова: «Система капиталистическая в экономике, в торговле и демократическая в политическом устройстве – по большей части детище евреев, и они же для расцвета еврейской жизни наиболее благоприятны»? Александр Исаевич ответил, что это писал кто-то другой, нет у него таких строк – приписано. В трудную минуту Чуковский предложил Солженицыну свой дом. Солженицын отказался, но ведь предлагали не все. Корней Иванович был первым.
Черт с ним, с «мильоном», короче, пусть будет новая Хиросима, лишь бы Отец Усатый тоже сгорел в этом огне…
«Мильон» не жалко. И всех не жалко, раз служат Отцу Усатому…
Любимому, уважаемому герою никто не возразил.
Ведь говорил же, говорил Александр Исаевич: если бы в Ленинграде, в 37-м, где Отец Усатый посадил аж четверть города, ленинградцы, весь народ, не прятались бы по своим квартирам, слабея от страха при каждом хлопке парадной двери, а догадались бы устраивать в своих парадных засады (терять-то нечего, ведь наперед ясно, что эти картузы не с добром к ним идут, а значит, и ошибиться нельзя, хрястнув с размаха по душегубцу), если бы город вот так, как бы незаметно, восстал бы, НКВЛ быстро бы не досчитался подвижного состава и своих агентов.
И остановилась бы эта машина смерти…
А может, сам народ сажал в России народ? Четыре миллиона доносов в 37-м в одной Москве! Добровольных доносов – это когда руки сами, по своей воле, не под пытками, тянулись к бумаге? Списано на Сталина и НКВД, но, если бы не сам народ, великий народ (во всем великий!), что могли бы они, Сталин и НКВД?
Ходит, ходит Солженицын вдоль своего забора, вышагивает-вышагивает-вышагивает…
Или это неправильно, глупо, если угодно: ценить людей прежде всего за ненависть ко «всему советскому», за твердость духа в этой ненависти? Гитлер тоже ненавидел «все советское». И Черчилль. А план «Дробшотт»? Глеб не о нем говорит? Или в своей ненависти Александр Исаевич действительно уже вышел из берегов?
Теперь вопрос. (Главный вопрос.) Иосиф Сталин разгромил Адольфа Гитлера. (Точка отсчета мировой мерзости: Гитлер.) Люша Чуковская могла бы разгромить Гитлера? Или Корней Чуковский, ее дед?
А он капитан артиллерии Солженицын, сумел бы разгромить Гитлера?
Только вместе с Россией, где каждый пятый – коммунист или комсомолец, а каждый восьмой – уголовник?
Так где, в каком обществе Александр Исаевич хотел бы жить? Экибастуз – на отшибе, Рязань – на отшибе, Вермонт – на отшибе…