Русский ад. Книга вторая
Шрифт:
– Я иду… Товарищ милиция! Я иду!
Фроська пискнула, но не от страха: Егорка так резко ее поднял, что из ранки брызнула кровь.
– Ыг-х…
– Больно, да?
– Ыг-х…
– И мне больно, милая, – прошептал Егорка. Ты уж потерпи, роднушка, потерпи… И я тоже потерплю…
– Окаемов, Окаемов… – стонала Ольга Кирилловна. – Дай пистолет, Окаемов!
– Лезет… лезет, ек-макарек, потер руки Окаемов. – Все, Оленька, лезет…
Фроська тоскливо взглянула на Егорку, и в этот момент глаза ее закатились. Лампочка, висевшая у Фроськи под носом блеснула и вдруг – погасла, будто бы разорвалась.
Их… х…х…
Смерть, это ты?
Да, это смерть. Она самая.
Покой, какой покой…
Егорка тоже не сразу понял, что его крысы больше нет. Так он и вылез – с Фроськой на руках, прижимая ее к груди, потому что никто, кроме крысы, не мог сейчас его защитить.
Егорка был уверен, что Фроська – это его ребеночек, а с ребенком на руках Егорку точно никто не тронет, ибо нельзя обижать людей, у которых маленькие дети. Большие люди – тоже люди, они закон знают, ведь он, Егор Иванов, не сделал никому плохого, разве только Наташку обидел, жену свою, потому как ушел от нее незаметно…
Но он же по делу ушел, у него цель была, он хотел свою Родину спасти…
Егорка был как дикобраз: с перепоя он еле-еле двигался, но мертвую Фроську от себя не отпускал, покрепче прижимая ее к груди.
Он был уверен, что Фроська – это его ребенок, он не понимал, что Фроська умерла, он вообще сейчас ничего не понимал.
Увидев Фроську, ее стеклянные глаза и запекшуюся кровь, Ольга Кирилловна стравила, бедная, прямо на сапоги Окаемова.
– Это че за хрень… – Заорал Окаемов, не успев увернуться.
– Ох, Палыч, ох…
Ольга Кирилловна отошла подальше к кирпичной стене, но от этого лучше ей не стало.
Ударом изгаженного сапога Окаемов тут же вышиб Фроську из Егоркиных рук:
– Чисть, сука! Чисть сапоги!..
Окаемов поднял Фроську, размахнулся и так вмазал Фроськой по кирпичной стенке, что она от удара растеклась, как блин по сковородке.
– Чисть блевотину, тварь! Чисть, сука, чтобы блестели!
Егорка окаменел. Он давно не видел милиционера так близко перед собой.
«Убили крыску, – подумал Егорка. – Значит, я следующий…» Бомжи всегда готовы к смерти, – Егорка стоял на коленях, но даже на коленях он сейчас чуть-чуть шатался: столько в нем было водки.
Окаемов еще раз пнул его сапогом:
– Счищай, сука!.. Языком счищай, понял? Языком, говорю! Не то сапогом в морду дам!
Ольга Кирилловна хотела что-то сказать, но рвота била фонтаном. – Откуда в крысах столько крови, а? кровь ручейками ползла со стены на опилки, и под ногами у Ольги Кирилловны появилась целая лужица. От мертвой разорванной Фроськи шел такой запах, что Окаемов сразу вспомнил их ментовскую общагу на Садово-Кудринской в Москве и практикантов из далекого Вьетнама, которые на общественной кухне из вечера в вечер жарили селедку. Запах жареной селедки – это боевое отравляющее вещество! Вьетнамцев били, долго, с внушением, безжалостно, но вьетнамцы все равно жарили селедку, ибо без селедки они не могли.
– Мама дорогая! – завыла Ольга Кирилловна. – Сп… ть бидон, это ж… этож…
Она не могла говорить.
– Отставить бабьи радости, сволочь! – рявкнул Окаемов. – Молча блюй, тихо и благородно. Не позорь органы… внутренние…
Сам Окаемов был родом из Юхнова. Тихий, приятный городок близ Москвы, туда-сюда – одним днем обернешься, но ведь Москва нынче – какая-то другая планета, хорошо, что не все русские живут сейчас в Москве, вот ведь чем надо гордиться!
– Чисть, сволочь… – кричал Окаемов. – А оброс-то, оброс… как мамкина писька, прости Господи…
Егорка схватил песок и быстро, обеими руками, стал вычищать милицейские сапоги.
– Хорошо или ис-шо?.. – спрашивал Егорка, подобострастно заглядывая Окаемову прямо в глаза. – Я ведь и исшо могу, товарищ капитан, мне незападло…
На Егорку смотрел человек, не знавший жалости.
Весной, в апреле, Окаемов потерял мать. «Бабушка» (маму последние лет двадцать он звал «бабушкой», было ей почти 88) долго болела, не выходила из своей комнаты, ноги уже были не ноги.
Срок пришел, последний срок: мама устала от болезней.
Жить устала, вот что…
Она тихо сидела – с утра до вечера – в большом уютном кресле у торшера, смотрела телевизор, хотя уже почти ничего не видела…
Место на кладбище (Окаемов подключил разное начальство, но время теперь такое, что все решали только деньги, а Окаемов был жадноват, копил на старость: кто знает, что его ждет там, впереди), – могилу бабушке назначили черте где: Тушино, у Кольцевой.
Радуйся, говорят, Окаемов, что не Звенигород; когда Иван Данилович Шухов, начальник их управления потерял старшего брата, ему (при его-то связях!) предложили только Звенигород. Там вокруг города леса, и их постепенно, упрямо вырубали под кладбища…
Окаемов поехал в Тушино. То, что он увидел на кладбище, это был не шок… нет, больше, чем шок, потому как шок проходит рано или поздно, а здесь – память на всю жизнь.
Каждая могила как помойка. Пустые консервные банки, бутылки, везде кучи строительного мусора, рядом, похоже, стройка была, отвалы – далеко, да и дорого, поэтому весь мусор со стройки сваливали прямо здесь, на кладбище, между могил.
Место глухое, что ж не воспользоваться, – верно?
Какой народ – такие и погосты.
Разве в Европе такие кладбища?
А в Азии?..
Только в России, между прочим, на кладбищах идут перестрелки и взрываются бомбу. Кого-то сразу здесь же закапывают, в свежие могилы.
Сыщи потом труп…
Маму Окаемов кремировал. Сам забрал ее прах, подделал документы и похоронил маму у дома, на их семейной дачке, под Загорском.
Здесь ее могилку никто не изгадит, не замусорит, здесь ей точно будет лучше, здесь ее не обидят…
В России людей могут обидеть даже после смерти, в России и мертвых надо защищать как живых…