Русский ад. Книга вторая
Шрифт:
Один оголенный проводок вставляется заключенному в ухо, другой – в «змеевы орехи», то есть – в гениталии.
Проводки всаживаются в розетку, и зэк получает 220 вольт.
Кручиной моря не переедешь! Слабые умирают, хотя такой финал, смерть, в СИЗО не приветствуется. – Что делать, в любой работе существует брак. В медицинском заключении нет, разумеется, самых главных слов: смерть наступила в результате пыток, среди врачей и надзирающих прокуроров нет самоубийц.
Пишут что-то другое – острая сердечная недостаточность,
А кто узнает, что они «левые»? Как?
Егорка упал не сразу, он еще с минуту, наверное, стоял на ногах, пытаясь сообразить, что с ним сейчас происходит: крови нет, раны нет и сознания-тоже нет, уходит куда-то, плывет…
Народ здесь, в тюрьме, окаменелый.
– Васька, подымь задрота, – посоветовал кто-то, – и подальше забрось его на вату, не то он говном весь дом провоняет…
Вата – это грязные матрасы, раскиданные по шконкам.
– А ковырялочку устроим? – предложил Васька. – Как, Джамиль?
– Успеем еще… – вяло откликнулся Джамиль. В камере он был главным. – Куда гонишь?
– А если с душой, но прямо с-ча?.. – не отступал Васька.
– Обабить хошь?
– Ис-шо как хоч-чу…
– Так и будет тебе пара неприятностей!
– Да?
– А то…
Егорка слышал все, о чем говорят эти люди, но он плохо понимал, о чем идет разговор.
Со шконки юркнул на пол молодой, крепко сбитый парень, чем-то похожий на артиста Высоцкого. А рядом с Егоркой стоял здоровенный битюг с фиксой, от которого потом несло, как от лошади после скачек.
– Поддай-ка, Кривой!
Запахов здесь, в камере уже никто, похоже, не чувствовал: зэки хорошо привонялись друг к другу. Вдвоем с битюгом они небрежно подняли Егорку и забросили его на нары; с размаха он так ударился о стенку, что опять чуть было не свалился вниз.
– А вот и здрасьте! – присвистнул Васька. – Глянь, Кривой! Какая у одичалого… шоколадница…
Васька хоть и молод, но он – опытный карманник. Этот малый лучше всех знал, как здесь, в камере, надо мастырить, чтобы мигом оказаться в тюремной больнице: симулировать заболевание. Если, например, во время прогулки долго мять комочек снега, потом посыпать его солью и приложить к голому телу, на коже сразу проступят два-три сине-бурых пятна. И – к доктору: я умираю! Страшные язвы, подозрение на проказу…
По инструкции Егорку полагалось бы отправить в карантин, но карантин в Бутырке всегда переполнен. В карантине люди спали по б часов, в четыре смены, кто-то умудрялся спать стоя, спиной прислонившись к стене.
Васька не отходил от старшего.
– Я скучаю, Джамиль! Ну, обмозгуй же эту мурку! И выдай об-честву справедливый приговор: пусть фарт мне выйдет…
Зэки одобрительно загудели.
– Говорю же: рано пока… – отмахивался Джамиль
– Очань уж хотца! – настаивал Васька. – Мой батончик просит… прям! И весь беленькой переполнен.
– Так ты его не лапуй, соплянос – посоветовал кто-то. – С дрочки слезь и не гони! Девственность, бердач, это тот товар… который никогда не портитси…
Дикость, конечно: здесь, в камере, вроде бы все говорят по-русски, но язык – совершенно дикий, не русский, одно слово – тюремный.
– А аппетит? – не унимался Васька. – Я ж товарищ с аппетитом.
– Или свинья, дуря?
Васька не спорил, он был опытный зэк.
– Свинья, конечно. Но с аппетитом!
Зэки засмеялись. Сейчас смеялась уже вся камера, а битюг с фиксой крикнул:
– Противогондонный пидор, вот ты кто…
– Спермоторея у меня, ясно, – жаловался Васька. – Эх, жизнь наша бесова… Нас еб…т, а нам некова…
И он руками отбил на груди чечетку.
– Не колоти по сердцу, дуря… – посоветовал Кривой. – Не натужь органы… внутренние…
В камере стоял густой табачный дым, поэтому лиц было совсем не видно. Стекол за решетками не было, выбиты, но дым стоял коромыслом и почему-то не уходил.
Кривой тупо следил за Егоркой:
– Глянь, Джамиль! Одичалый наш… гляделки отворил!
Жизнь в московских подвалах хорошо закалила Егорку – он быстро пришел в себя.
– Доброе утро, барашек, – подскочил Васька. – общество приветствует тебя в нашем закрытом пансионе… для особо одаренных мальчиков…
– А ща уже утро? – не поверил Егорка.
Он пощупал голову: вроде бы голова цела, хотя боль – адская.
– Хватит беременить мне мозги, – заржал Васька. – Пришел пешком, так и уйдешь тишком! Куда? Как куда!.. – воскликнул он. – На кладбище! Кликуха есть?..
– Егор Семенович… я.
– Оч-чена даже и приятно! А я – Васька Дурдом. Будешь меня любить, Егорушка?
Он закатил глаза и стал чем-то похож на девушку.
– Я ж со всем уважением… – прошептал Егорка. – Голова только, товарищ, как ватой набитая. Не моя пока голова…
– Больно небось?
– Очень, товарищ… – вообще-то Егорка никогда не жаловался, но Васька вызвал у него доверие.
– Называй меня лучше «гражданин начальник», – посоветовал Васька.
– Слушаюсь… – прошептал Егорка.
– А если ис-счо больнее будет?
– Зачем? Не надо… больнее…
– Че ж ты такой нарванный, а?.. Джамиль, слушай: то ж не жопа, то счастье! Проникнись, Джамиль! Я его хочу! Я очень быстро хочу сейчас Егора Семеныча! Не то он сбрызнит потом, а я с чем буду?..
Васька крутился перед Егоркой так, будто отплясывал «Яблочко».
– Господа тюрьма! Предлагаю: хва чалиться за вырванные мусорьем годы! Щ-ща Егор Семенович покажет нам сладюсенький свой амортизатор…
Слышишь меня, родной? – зашептал он, повернувшись к Егорке. – Не подведи! А подведешь – убью, – предупредил он. – Скидывай штанишки!