Русский ад. На пути к преисподней
Шрифт:
Рейган, президент страны, давшей ему приют (и главные деньги), однажды пригласил его в Белый дом.
Александр Исаевич ответил телеграммой: если вы, мистер Президент, будете в Вермонте и выберется у вас свободная минута – пожалуйте в гости, буду рад.
Наташа пирог испечет!
Один из его героев, уважаемых героев, мечтал (в советском концлагере), чтобы американцы бросили на Россию, на Сталина, на все его обкомы-райкомы, на всех коммунистов сразу атомную бомбу: «Если бы мне, Глебу, сказали сейчас: вот летит самолет, на ем бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронят под лестницей, и семью твою перекроет, и еще мильен людей, но с вами – Отца Усатого и все заведение их с корнем,
Черт с ним, с «мильеном», раз «терпежу» нет, пусть погибнет великий народ, будет еще одна Хиросима, лишь бы Отец Усатый сгорел бы, к черту, в этом огне, – а не вышло ли так, что он, Александр Исаевич, вдруг промахнулся; чего-то не понял, а?
Эта мысль-догадка не давала ему покоя.
Рабинович стрельнул, стрельнул – промахнулся,
И попал немножечко в меня…
Что ж это за стрелки-то тогда вышли на охоту – а, елки-палки?..
Метили в коммунистов, а попали в народ?
Тайна как введение в его литературу, не в книги, нет, – в его труды, в его узлы – труды великого каторжника, рассчитанные на бессмертие, на интеллект читателя, на долгий-долгий послезавтрашний день…
«Только твои слова будут памятником этих лет, больше сказать некому…»
Холод, дурацкий холод: ничто не портит любой пейзаж так, как ветер и пурга из снежной пыли.
Иногда ему казалось, что забор в Пяти Ручьях, это вовсе не забор (он и на забор-то не похож), а какое-то живое существо, которое пристально за ним наблюдает: Александр Исаевич знал, что однажды был определен ему срок умереть. Да, смерть приходила за ним, но остановилась вдруг прямо на пороге: сроки отодвинулись; жуткую (с куриное яйцо) раковую опухоль в его теле кто-то… кто? Бог?., обшил намертво такой «кожей», что даже метастазы ее не разорвали… – В эту минуту Александр Исаевич действительно почувствовал, как на его плечо легла рука Небожителя, благословляя его на особый труд. Такие подарки не делаются по случаю, нет; теперь Александр Исаевич не сомневался, что жить он будет долго, очень долго, ибо у него появилась миссия: он обязан (Господь обязал) разобраться с дьяволом – Владимир Ульянов по кличке «Ленин».
И покатилось «Красное Колесо»…
Оно застряло почти сразу, запуталось в первых же «узлах».
Разве Александр Исаевич мог знать, что он проиграет эту битву?
Словно форточка вдруг захлопнулась: почему-то исчез свежий воздух, текст задыхался, его строчки работали с трудом. Слова, мысли – есть, их много, они теснятся, налезают друг на друга, но энергии (жизни) в них нет.
Тяжелая печать легла на его лицо: Александр Исаевич был похож на старца Зосиму, огромный лоб со следами вулканической работы мозга, худые щеки с линией оврагов…
Казалось, не живое это лицо, смертная маска.
«Красное Колесо», последний том, последний Узел, его борьба с самим собой, – книга распухала и становилась невыносимой.
Да, он совсем не любил Америку, думал (когда выгоняли) поселиться в Норвегии, на фьордах, но он был обязан сохранить себя для литературы, для борьбы, а Норвегия, если бы СССР развязал войну против Англии (Солженицын не сомневался, что война с англичанами будет, обязательно будет), – Норвегия станет первой, самой кровавой добычей Брежнева и Андропова. И отсюда, от фьордов, советские «Тополя» будут бить по Лондону и Эдинбургу… («Почти нельзя было выбрать для жительства более жаркого места, чем этот холодный скальный край… – записывает он в дневнике. – Я понял, что в Норвегии мне не жить. Дракон не выбрасывает из пасти дважды»…)
Ему казалось, что третья мировая война неизбежна и начнет ее именно Андропов, имевший, как известно, безграничное влияние на Леонида Ильича.
Он никого не боялся, но жил с вечным страхом в душе.
Это не трусость, нет, куда там! Это именно страх.
Не сделать. Не успеть. Не договорить.
Потому и не торопился Александр Исаевич в Россию, не летел в Москву (в Питер, в Рязань…) на всех парах, как Ленин когда-то – в опломбированном вагоне.
…Забор, забор – такое ощущение, он, этот забор, и его перегородил пополам…
Дьявол выскочил непобежденным.
Он писал о стране, в которой ничего нельзя изменить, тем более перестройкой.
Александр Исаевич пришел к мысли (и тут же, вздрогнув, прогнал ее от себя), что демократия – погубит Россию.
Он старился на глазах.
Как понять Шаламова? «Новый мир» публикует Солженицына, лагерная вещь: Шаламов присылает в ответ длинное письмо, хвалит-хвалит… и вдруг – гнев, прорывается гнев: блатарей, Александр Исаевич, в вашем лагере нет, лагерь у вас без вшей, служба охраны не отвечает за план и не выбивает его прикладами! Кот… – по лагерю гуляет кот! И зэки его не съели?!.. Получается, что автор, сам Александр Исаевич, вроде как и не сидел вовсе: если у него в бараке живет кот, если урки меряют махорку стаканом, хлеб оставляют в матрасе, и этот хлеб никто не ворует, если в бараках тепло, даже уютно, если в столовой есть ложки!.. – «…где этот чудный лагерь? – кричит Шаламов. – Хоть бы годок в нем посидеть!
Шесть страниц похвал – вдруг выскакивает этот абзац, написанный, видно, уже поздно вечером, под водочку, а водка, как известно, самый честный напиток на свете, с эффектом…
Да, все в жизни Александра Исаевича было в меру, так распорядилась судьба: фронт, лагерь, Рязань, «Новый мир», Хрущев… – все в меру, всего в меру, из года в год.
Так что теперь? Если судьба положила ему, Солженицыну, всего в меру (Александр Исаевич не верил в неуправляемость судьба), если он (его выбор?) литературу принес в жертву… даже не ГУЛАГУ, нет, конечно, он пожертвовал литературой ради подвига… Тогда каковы итоги? Все говорят о подвиге, а Солженицын – литератор, самое главное, вроде как – попутная тема. (Так, кстати, было и с «Бабьим яром» у Евтушенко, читатель принял поэму как поступок, литература – второе дело, главное – поступок, хотя стихи получились, стихи звучат как набат!)
Шаламов – настоящий гений и по-настоящему несчастный человек. Один из итогов – его письмо? Абзац про кота, многое перечеркнувший.
Александр Исаевич, фонд Солженицына лишил Шаламова помощи, и он умер в сумасшедшем доме… – но разве он, Александр Солженицын, виноват, что Хрущев прочитал «Ивана Денисовича», но не «Колымские рассказы» (Твардовский ни за что на свете не передал бы рукопись Шаламова первому секретарю ЦК, это было бы как несостоявшееся самоубийство)… Разве он, Солженицын, виноват, что его вдруг выдвигают на Ленинскую премию, а Шаламов – вскоре – погибнет в психушке?
Наталья Дмитриевна раскрыла окно:
– Обед! Саша! Обед!
У Александра Исаевича был железный режим, лагерный.
Ветер завыл еще сильнее, просто взбесился. Страничка в блокноте, заложенная огрызком карандаша, осталась совершенно чистой.
Открыв дверь, он долго, по-крестьянски, вытирал ноги.
– Из Москвы звонил некто Полторанин, – доложила Наташа, – новый… у них там… начальник.
– И… что хочет… господин? – Александр Исаевич бережно положил шапку на полку и повесил шубу. – Зачем… звонил?