Русский ад. На пути к преисподней
Шрифт:
Как Магадан может быть счастьем?.. Как?..
Егорка схватил стакан, быстро, без удовольствия допил его и пододвинул к себе холодную котлету.
– Ты что, Нинок, котлеты на моче стряпаешь? – заорал кто-то из зала.
Тетя Нина широко, по-доброму улыбнулась:
– Не хошь – не жри!..
– Деньги вертай! – не унимался кто-то.
– Манушку покажь! Нинка! Покажь!..
– Ну ты, бля… – удивилась тетя Нина. – Не дож-ждесси!
– Покажь… покажь потроха…
– Во, нахрап… – добродушно удивилась она…
Сквозь полудрему Егорке почудилось,
Он не сразу узнал Олешу: его физиономия разбухла, Олеша не мог говорить, только тыкал в Егорку листом бумаги.
– Че? – не понял Егорка. – Че с тобой?
– Ты… че? А ниче! – взвизгнул Олеша. – Тридцать два ведра… – п-понял? Тридцать два ведра!
Борис Борисыч, удачно сложившийся пополам, вдруг рыгнул и упал на пол. Олеша рухнул рядом с Борис Борисычем и вцепился в него обеими руками:
– Тридцать два ведра – слышь… слышь!.. Тридцать два ведра!..
Борис Борисыч не слышал. Его башка послушно крутилась в Олешиных руках и тут же падала обратно на пол.
– Суки, с-суки, с-с-суки! – вопил Олеша.
Егорка встал и медленно по стенке пошел к выходу. Дойдя до двери, он оглянулся назад: Олеша попытался встать, но вдруг завыл по-звериному…
Было в этом крике что-то чудовищное, словно у человека взорвалось все нутро, рот перекосился, разорван… – как у Лаокоона, только у Лаокоона, видать, были благородные страдания, а здесь нутряные, русские…
Егорка передумал ехать в Москву в понедельник, но от идеи своей – не отказался.
13
Когда Руцкой с автоматом наперевес поднялся на второй этаж его дачи в Форосе, он стоял в коридоре. Раиса Максимовна ужасно нервничала, – именно в этот момент ее левая рука повисла как плеть, а через сутки, уже в Москве, в больнице, ослеп левый глаз.
– Ну что, Саша… вы и меня хотите арестовать? – спросил он.
Какая глупость, черт подери, – зачем, зачем он это сказал? Кто задает такие вопросы!
Вторая глупость: Вольский.
На кой черт, спрашивается, он ему звонил?
Все знают (весь мир), что 18 августа, в три часа дня, гэкачеписты отключили на даче в Форосе связь. На даче – да, вырубили полностью. Но не в домике охраны. Он сделал несколько звонков, раньше других нашел Вольского:
– Аркадий, по радио скажут, что Горбачев болен, но ты-то знай, что я здоров!
И положил трубку.
Позвонить, чтобы ничего не сказать…
А можно было бы позвонить Бушу, Колю, в ООН…
«По радио скажут…»
Горбачев не спал и крутился с боку на бок. Почему он не послушал Метлока, посла Америки? Гаврила Попов (с помощью, видно, КГБ Москвы) узнал о ГКЧП за две с лишним недели. Потом понял, что в Кремле ему не поверят. Попов хитренько подговорил посла Америки, Метлок сразу добился личной встречи, рассказал ему все как есть… – а он смеялся Метлоку в лицо, просто… как дурак… смеялся!
Форос,
Он знал, что Ельцин не будет, не захочет связывать его с Форосом. Но сегодня к Горбачеву еще раз приходил следователь Лисов. Его допрос (в отличие от предыдущих) Горбачеву не понравился.
Да, в домике охраны работал телефон, то есть связь – была. Да, в его машинах, стоявших в гараже, находились все виды спутниковой связи – сорви бумажку с ворот (ворота были опечатаны бумажкой) и звони кому хочешь – ради бога! Да, личная охрана, двадцать с лишним человек, остались верны Президенту Советского Союза; у них никто не отбирал табельное оружие, все они вооружились «Калашниковыми» и были готовы на любой прорыв, хоть в аэропорт, хоть куда… ребята подготовленные!
В конце концов, Анатолий, его зять (да кто угодно, любой, самый верный парень из охраны), мог запросто перемахнуть через забор (территория дачи – огромная, легко затеряться) и сообщить миру правду о здоровье Президента СССР, передать любое его обращение, то есть сказать главное: Горбачев блокирован (какая, впрочем, это блокада?) в своей летней резиденции.
Вместо этого 20-го, перед тем как заснуть, Горбачев, по совету Раисы Максимовны, записал на любительскую камеру свое слово к народам мира и тут же положил кассету… к себе в портфель. А куда торопиться?! Потом текст переписали еще раз, потому что Анатолий схватил первую попавшуюся кассету: «91/2 недель», эротика режиссера Лайна. В тот момент, когда Микки Рурк проводил кусочком льда по животу голой Ким Бессинджер, в кадре появился Горбачев: «Я хочу обратиться ко всем людям доброй воли!..»
Самое главное: Лисов уже знал, а Горбачев подтвердил: после того как друзья-заговорщики объявили ему о ГКЧП, он (на прощание) крепко пожал им руки и задумчиво произнес: «Кто знает, может, у вас и впрямь что-то получится…»
Горбачеву не спалось – дрожали нервы.
Он зажег лампу и вдруг почувствовал голод. В-вот ведь… – нужно вызвать охрану, она свяжется с дежурной сестрой-хозяйкой… короче, через полчаса, не раньше, он получит бутерброд. Можно, конечно, поднять с постели Ирину, дочь, но Горбачев не мог вспомнить, была ли Ирина на даче. Днем она ездила в ЦКБ, навещала мать, оттуда звонила ему в фонд, на работу: дела у Раисы Максимовны были… хуже не придумаешь.
Когда в Форос прилетели Лукьянов, Крючков, Язов и К°, Раиса Максимовна была совершенно спокойна. Но когда передали, что явился Руцкой, у нее случился истерический приступ.
Те хоть и сволочи, но все же свои, понятные, а вот эти, новые…
Нет, нет сна – совершенно нет… У Ельцина – бессонница, у Горбачева – бессонница; Ельцин за год превратился в развалину, он, Горбачев, тоже здорово сдал, стареет, как говорит дочь, просто на глазах, будто сглазил кто. Но страшнее всего – Раиса Максимовна: она весь год практически не выходила из ЦКБ.