Русский флаг
Шрифт:
Дом Зарудного трудно было узнать. Он стоял на северной окраине Петропавловска, на пути к Култушному озеру, и напоминал теперь военный бивуак. Неподалеку расположилась партия стрелков, охраняющая северные подступы к городу.
Несмотря на поздний час, двери дома не закрывались. Сюда приходили узнать новости, утолить жажду, набить трубку крепким черкасским табаком, запах которого пропитал комнату титулярного советника.
Хозяйка, вдова офицера Облизина, претолстая, румяная коротышка, сновала по дому, подметая пол длинными юбками. Добрая, вопреки воинственному и свирепому выражению лица, она и в отсутствие Зарудного охотно принимала гостей, поила их водой из помятой медной кружки и была неистощима в изобретении проклятий на голову англичан. По мнению Облизиной, офицеры - единственно стоящие люди; Зарудного она уважала именно за то, что он мало походил на чиновника, был заядлым охотником и украшал стены своей комнаты оружием, звериными шкурами, чучелами птиц.
Облизина просияла, завидев Максутова и Пастухова.
– Заходите, милости прошу, заходите!
– зачастила она низким, рокочущим контральто.
– Анатолий Иванович отлучился, скоро вернется. Прошу сюда, в его комнату!
– она пропустила Машу и офицеров в комнату Зарудного.
– Ах, я так устала от чиновников! Бедный Анатолий Иванович! Уж как он мается с ними... Садитесь, барышня, сюда, на кушетку, господа офицеры на стульях посидят. У нас просто, без церемониев. Живем как бог велел... Верно говорят, английский адмирал застрелился?
– Верно, хозяюшка, - ответил Дмитрий.
– Вишь ты! Испугался, значит? Ну и пес с ним! Гореть ему в геенне огненной без сроку, без времени...
Облизина только что набрала полную грудь воздуха и приготовилась к длиннейшей тираде, как в комнату вошел Зарудный и, поклонившись гостям, сказал:
– Ручаюсь, что Евдокия Саввишна, наш домашний Цицерон, мечет громы на головы несчастных англичан!
– Угадали, Анатолий Иванович!
– воодушевилась Облизина.
– Кого же и ругать, как не их, изменников, еретиков...
– Вы бы нам чайку, Евдокия Саввишна, а? Покрепче, - мягко остановил ее Зарудный.
– Извольте, - согласилась хозяйка, нисколько не обидясь.
Она вышла из комнаты, но долго еще за дверью раздавался гневный рокот ее мужественного контральто.
– Не ждали?
– весело спросила Маша, когда затворилась дверь за Облизиной.
– Признаться, не ждал, - подтвердил Зарудный, не зная, чему приписать их визит.
– Наша партия здесь рядом. Ходим всё, толчемся, ждем чего-то. Дождемся ли?
– Непременно дождетесь!
– уверил его Дмитрий.
– Рад видеть вас, господа!
– Зарудный обратился к Дмитрию: - Наслышан я о ваших подвигах и даже искал вас в порту, но не нашел.
– Дмитрий Петрович - истинный герой...
– Маша выдержала паузу, - с женщинами воевать.
Маша чувствовала себя хорошо и просто в обществе этих людей. Она шла к Зарудному, чтобы в беседе с ним, единственно близким ей человеком в Петропавловске, укрепиться в каких-то уже принятых ею решениях. Станет ли она рассказывать ему о них? Этого Маша еще и сама не знала.
Сегодня Зарудный показался ей красивым - сильный и мужественный, с постоянно меняющимся выражением лица при неровном свете чадящей лампы.
– Я хотела штурмом овладеть батареей, которой командовал господин Максутов, но была с позором изгнана, к вящей славе отважного лейтенанта. В этом и состоит главный подвиг Дмитрия Петровича. Все прочее сделали его артиллеристы.
– Страшная месть!
– сказал Максутов.
– Но я прощен?
– Нет, нет!
За чаем Зарудный рассказывал о людях, с которыми в последние дни пришлось жить бок о бок, о местных достопримечательностях.
Склянок "Авроры" здесь не было слышно, зато отчетливо раздавались удары колокола на гарнизонной гауптвахте.
Зарудный ловил на себе взгляд Маши - она будто гордилась им перед офицерами - и был охвачен радостным сознанием уверенности и силы.
– Что греха таить, - говорил Зарудный, - любим мы иной раз о человеке плохо говорить... Сами собой липнут к языку бранные слова. Обругаем ближнего и рады: "Ах, какие мы умные, сколь честны и превосходны!" Конечно, немало у нас и шельм и отменных тупиц. Однако же не на них земля стоит, не ими живы мы, а видеть только грязь да черноту вокруг себя может тот, кто и сам по себе черен и неспособен подняться на известную высоту. Возьмите хотя бы наше отношение к камчадалу, которому мы дали еще так мало, господа, что порою совестно и брать-то с него. Вот пришелся им по душе Завойко! А ведь за то только, что не грабит их, не притесняет без нужды, что справедлив в общем и честен, как полагается быть человеку. Для них и это в диковинку!
– Голос Зарудного зазвучал скрытой горечью: - Что видят они, кроме крайней нужды? Курьеры! Нарочные! Скачут курьеры по Камчатке, и хоть величиною она поспорит с иною европейской державой, малолюдство ее таково, что некуда деваться камчадалу от почтовой повинности. Едва уехал исправник, как уже явился священник для свершения треб, за ним казачий старшина, важный чиновник, провиантский комиссар, а там, глядишь, и купчина раздобылся бумагою на предоставление ему казенного транспорта. Беда! Скачи, камчадал, успевай поворачиваться... Любить их надобно, господа, учиться нравственной чистоте у трудового люда, а грязь физическую, неизбежную при нужде и суровости, помогать счищать средствами наук, которым нас обучали...
Пастухов взволнованно вскочил со стула.
– Вы... вы... Анатолий Иванович, справедливый человек... Очень справедливый...
– проговорил он, краснея и стыдясь своего порыва.
– Сколько здесь интереснейших людей!
– продолжал Зарудный, крепко держась рукой за шершавый угол стола.
– Сколько удивительных биографий! Господа нашего круга часто жалуются на скуку, хандрят, тупеют за ломберными столами или плачут над слезливыми романами, дурно пересказанными с чужих языков. А подле нас люди, жизнь которых интереснее самого натурального романа; расскажи о них только с чувством и толком тысячи поразятся! Но мы идем мимо, отворачиваемся от почерневших в труде рук, от язв, оскорбляющих наше эстетическое чувство, от грубых, простых лиц. А с ними вместе проходит мимо нас жизнь. Я никогда не был за пределами Сибири, не знаю англичан, не видел и турка, но я не верю, чтобы между британцем и турком, которого он решился защитить, была бы и доля той сердечности и дружелюбия, которые существуют между здешними племенами и русским человеком в массе...
Маша сидела не двигаясь, не вмешиваясь в разговор. Ей было удивительно хорошо в этот вечер. Каждое слово Зарудного и офицеров находило отзвук в ее душе. Кажется, скажешь некстати фразу - и все пойдет прахом. И нужно ли задавать вопросы, если эти люди так полно, так охотно и предупредительно отвечали на все мысли и сомнения Маши!
Комната наполнилась табачным дымом. Когда открывалась дверь, дым убегал в прохладную темноту, скрывая лица новых гостей. Как в счастливом сне детства, мелькали перед Машей лица чиновников, Никиты Кочнева, Ильи Буочча, которого Маша узнала по голосу, Облизиной, Мровинского, заглянувшего на огонек.
Потом Зарудный и Дмитрий пели "Сомнение" Глинки под аккомпанемент двух гитар.
Далеко за полночь Зарудный пошел проводить гостей.
Из сеней их напутствовала хозяйка:
– Анатолий Иванович! Вот платок для барышни. Нынче холодно... Приглашайте господ офицеров захаживать.
– Непременно, Евдокия Саввишна.
Зарудный накинул на плечи Маши платок.
– Вот, Машенька. Илья Буочча обещает сегодня первый заморозок. Закутайтесь получше.
– Спасибо!..