Русский флаг
Шрифт:
Огневой шквал достиг небывалой силы, - у пушек "Форта" метались артиллеристы, теряя высокие шапки с красными султанами. В дыму, окутывающем батарейные палубы, мелькали синие мундиры.
Под прикрытием шквального огня неприятель двинул к берегу десант. Катера отделились от "Форта" и пошли не спеша, опасаясь единственной русской пушки, которая еще вела огонь.
Александр Максутов встал к пушке, отстранив выбившегося из сил бомбардира. Напоследок, прежде чем оставить разрушенную батарею, он и сам постреляет. Хлопот теперь немного, у командира батареи осталась одна пушка. Пусть и неприятель видит, что русские офицеры не оставляют позиции, пока действует хоть одно орудие.
"Они, вероятно, видят меня, - подумал Максутов.
– Мне-то хорошо видны офицеры на катерах и даже на "Форте". Должны видеть!"
Максутов стоял теперь плечо к плечу со своими артиллеристами, но различал их хуже, чем прежде. Они двигались увереннее прежнего, и только тяжелое дыхание выдавало все напряжение ратного труда. Стопудовая пушка на тяжелом дубовом станке и чугунных колесах сновала в их корявых, обожженных руках, как ткацкий челнок, послушный мастерице. Пушка стреляла чаще, чем прежде, чаще, чем это предусмотрено артиллерийскими таблицами и уставами.
Ядро, пущенное Максутовым, попало в большой катер, и он пошел ко дну, вызвав замешательство в десантном отряде.
– А ты без спросу не кажи к нам носу!
– закричал кто-то рядом с Максутовым, потрясая длинным шестом с игольчатой муфтой на конце.
Пушка била по десанту. Ядра ложились у низких бортов, ломали весла, разводили волну, от которой катера бросало, словно в шторм. Два, три... пять выстрелов. Головной катер забрал влево, севернее перешейка, надеясь вывести десант из-под обстрела.
В эту минуту Максутов ощутил толчок, будто его ударили доской плашмя, но самое прикосновение доски он не успел почувствовать из-за слоя мгновенно отвердевшего воздуха. Максутова ударом ядра отбросило на пять шагов. Правую руку оторвало по локоть.
На какую-то долю секунды Максутов пришел в сознание. Кто-то больно сжимал правое предплечье. Но еще больнее было спине, как будто, падая, он грохнулся на перевернутую борону и все зубья вошли глубоко в тело. Лицо Маши Лыткиной, десятки сапог, проносящихся мимо него, - вот все, что заметил Максутов.
"Куда они бегут? Неужели с батареи?" - подумал лейтенант и снова потерял сознание.
Но артиллеристы "Смертельной" не бросили своей единственной пушки. Когда на "Форте" и катерах, увидев гибель русского офицера, закричали "виват!", "виват!", подбрасывая фуражки и роняя их в воду, на батарее не растерялись. Пушка упрямо, как дятел, выстукивала свое.
Мимо распростертого на земле Максутова пробежала команда аврорцев с Пастуховым во главе. Спрыгнув с земляного вала на изрытую площадку, Пастухов увидел, что батарее помочь ничем уже нельзя. "Форт" мстил батарее жестоким и бессмысленным огнем. Осколки бомб, свои и вражеские ядра, щепа и земля - все смешано так, будто земля, взорванная изнутри, приподнялась, а затем рухнула, создав невообразимый хаос.
Вражеский десант медленно подвигался в двухстах саженях от разрушенной батареи, между перешейком и огрызавшейся батареей Никольской горы. Теперь каждый человек был особенно дорог, - неприятель задумал обхватить Николку с двух концов.
Участь порта решится на суше.
Пастухов приказал заклепать пушки, в том числе и ту, которая действовала до последней минуты. Выполнив приказание мичмана, артиллеристы ушли за внутреннюю отлогость Никольской горы, где ожидали своего часа стрелковые партии.
"Смертельной" батареи больше не существовало.
Если бы орудия "Форта" внезапно умолкли, все поразились бы удивительной, полной тишине безлюдной батареи.
Но фрегат все бил и бил по, перешейку; он хотел стереть с лица непокорной русской земли воспоминание об упрямой батарее, опрокинувшей расчеты контр-адмирала Феврие Депуанта.
ДЕСАНТ
I
После самоубийства Прайса решающий голос на эскадре принадлежал не французскому адмиралу, а капитану Никольсону. Он стал хозяином на эскадре, используя иные, чем Прайс, средства. Капитан "Пика", равный по званию Барриджу, Паркеру и Ла Грандиеру, опирался не на право старшинства, а использовал, как ни странно, ненависть, которую питал к нему Депуант.
Адмирал ненавидел высокую, прямую фигуру Никольсона, созданную для мундира, для парадов и капитанского мостика, ненавидел его цепкий, односторонне тренированный ум, отрицавший все, что могло служить "пользе ближнего", отвергавший спасительные формальности и правила вежливости эту, как считал Депуант, "основу и самую возможность благоприличной жизни людей высшего круга", - ненавидел ум Никольсона, направленный исключительно на удовлетворение своекорыстных интересов, эгоистического инстинкта и властолюбия. Никольсон был неистощимо изобретателен, когда дело шло о его личной выгоде, о борьбе за власть. Его ум настораживался, пробуждался инстинкт игрока, авантюриста.
Депуант в редкие минуты, когда обнаруживал, что он действует по указке Никольсона, "взрывался". Он шумел, объяснялся с Никольсоном раздраженным тоном, казался гневным, упрямым командиром. Но хватало его ненадолго.
Никольсон с назойливостью маньяка говорил об Англии. О величии Англии. О будущем Англии. О чести Англии. Именем Англии он клялся. Англию призывал в свидетели и судьи. Казалось, никто в мире не должен думать ни о чем другом, кроме Англии, не смеет заботиться о чьих-либо интересах, кроме интересов Англии. Депуант терпеливо выслушивал излияния Никольсона. О, он привык уважать верноподданнические чувства! Разве он сам не клянется в верности Луи Наполеону, герою случая и трагической запутанности европейских дел, разве не клянется он в верности императору, хотя не чувствует в своем сердце ничего, кроме гнетущей пустоты и равнодушия? Это тоже правила игры, своего рода светскость, норма поведения - иначе у шпионов и палачей императора оказалось бы слишком много забот.
Пусть болтал бы себе об Англии! Прайс тоже не упускал случая ввернуть словечко о "старой доброй Англии". Но зачем так усердствовать?! Зачем понуждать окружающих беспрестанно глотать то, что разжевываешь своими волчьими челюстями, зачем совать эту жвачку в глотку людям без меры и без спросу!
Пусть болтал бы себе об Англии, но в меру, холодно и чинно, как актер старого театра, с пристрастием к звучной и высокопарной фразе.
И тем не менее капитан "Пика", молчаливо перенося взрывы раздражения адмирала, искушая его легкостью овладения портом, а порою и пугая тенью Прайса и тяжестью ответственности за неудачу кампании, принудил Депуанта принять составленный им, Никольсоном, план высадки и атаки.