Русский флаг
Шрифт:
Вокруг было темно и душно, несмотря на раннее утро. Перед глазами колебался черный корпус "Авроры", мелькало лицо Изыльметьева, вставали коралловые рифы Таити, камчатские валуны, какими он увидел их с плашкоута, а звуки сливались в какую-то мучительно знакомую, родную, русскую мелодию. И над самым ухом шептали толстые губы Глэда:
Лучше, чем рабом мне жить,
Чтоб меня похоронили.
Лучше мне лежать в могиле
И свободным быть...
НА ВОСТОК
Есаул Мартынов быстро подвигался на северо-восток вдоль Лены. Он не терял времени на почтовых станциях и не церемонился со смотрителями и сонными писарями. Каждую станцию брал правильным приступом: сначала денщик Степан Шмаков вкрадчивым голосом объяснял чиновнику, что его барин, замешкавшийся в кибитке, "важная птица", сумасброд, "карахтерный" и человек крутой на руку; затем с шумом вваливались казаки - шесть дюжих молодцов, не обращавших ни малейшего внимания на станционных хозяев, и только после такой подготовки входил, свирепо скаля зубы, Мартынов. Он был в новехонькой парадной форме казачьего есаула и сбрасывал тулуп на руки Степана таким царственным жестом, что им залюбовались бы и в передних аристократических домов. Воображение чиновников иногда потрясало мрачное спокойствие есаула, решительный отказ от чая и угощения, почти мистическое благоговение окружавших Мартынова казаков. Наконец - и это не последнее соображение!
– молодой есаул не кто иной, как адъютант генерал-губернатора Восточной Сибири. Адъютант! Магическое слово! Чем черт не шутит! Не следует ли за ним по пятам сам Муравьев, фантазер, которого станет и на зимнее путешествие в Камчатку?
Станционный смотритель приказывал немедленно закладывать лошадей. И только когда все было готово - свежие лошади впряжены в кибитки, проверена и увязана поклажа, Мартынов преображался. Уже добродушно, по-домашнему, он покрикивал на белобрысого Степана, требовал водки, хохотал, расхаживал по залу в расстегнутом мундире - словом, превращался в простого, любезного малого. Чиновники понимали, что их провели, но у Мартынова ведь грозная подорожная и на дворе возле косматых якутских лошадей несговорчивые казаки.
Иногда чиновникам удавалось сорвать злость на Степане. Его считали главным обманщиком, потому что он вначале почтительно именовал Мартынова "превосходительством" и даже "сиятельством", а затем переходил на короткую ногу с ним, величал по имени и по батюшке. И так как Степан составлял арьергард небольшой казачьей партии - он убирал в кожаную сумку остатки поспешной трапезы, - ему доставались все бранные слова, до которых так охочи снедаемые скукой чиновники.
Бывало и иначе. Мартынов заходил злой, нахохлившийся, но заметив в глазах станционного смотрителя сочувствие, отсылал казаков и достигал нужного радушным разговором. Мартынова провожали добрым советом, напутствием и нередко сообщали полезные сведения.
– Гони!
– кричал Мартынов ямщику, ударяя его рукавицей по плечу. Что есть мочи гони!
Сибиряк неуклюже поворачивался к есаулу и, трогая вожжи, говорил:
– Сибирь, однако, велика, барин. Хочешь доехать - береги коня.
– Но! Но!
– угрожающе ворчал есаул.
– Твое дело - дорогу глядеть да песни петь. Гони!
По дороге, среди новых людей, Мартынов чувствовал себя превосходно. Коренной житель Иркутской губернии, он мог объясняться с бурятом или якутом без помощи переводчика, даже если его собеседник совсем не знал по-русски, что, впрочем, случалось редко. Встреча с новым занятным человеком была для Мартынова наслаждением. Любопытный разговор мог задержать его на лишние полчаса, хотя порой, в тихую погоду, он отменял ночевку в теплой избе, заставлял закладывать лошадей и, на ночь глядя, трогался в путь...
К концу первой недели пути под вечер подъезжали к почтовой станции близ Киренска. Ночь обещала быть ясной, лунной, и казаки не сомневались, что Мартынов даст им напиться чаю, пока будут менять лошадей, а затем прикажет ехать дальше. "Приступ" на сей раз не состоялся, - предупреждая Степана, навстречу им вышел подвижный, нетерпеливый старичок в шинели, из-под которой выглядывал грязный камлотовый капот, и в поношенных башмаках тонкой работы. Редкие вихры на непокрытой голове были светлее лежащего вокруг снега. Пронзительный, вызывающий голосок не вязался с грустными, усталыми глазами. Это и был тот "оригинал", "нигилист", о котором Мартынову рассказали в станице Жигаловской, а затем и на следующих станциях.
Мартынов молча прошел за стариком в избу, выслушивая его незаслуженные упреки и брань.
– Ну-с, господа хорошие, - шумел старик, не замечая, что за ним идет один Мартынов.
– Небось, вам некогда? Неотложные дела-с? Веления начальства-с? Ревизии, инспекции и все такое прочее?.. "Подавайте лошадей-с, да поживее! Не то р-р-распеку-с, упеку-с, три шкуры спущу-с!"
Старик рассмеялся мелко, заливисто. В темной избе его смех звучал неприятно, что-то в нем было нездоровое, пугающее. Он зажег коптящую лампу, закашлялся, хватаясь за грудь сухими ручками, и надел новенькую фуражку. Фуражка единственный предмет, достойный его чина и службы, все остальное - помятое лицо в светлом пуху, старое, лоснящееся платье, бурый шарф, которым была повязана его шея, - больше подходило к обитателю ночлежного дома, чем к такому важному в этих малолюдных местах должностному лицу, как станционный смотритель.
Он надел очки - одного стекла в них не хватало - и, зажмурив правый, невооруженный глаз, с удивлением уставился на Мартынова.
– Ба!
– воскликнул он.
– Военные господа-с! Отчего же так тихо-с, без вина, без песен, без оскорбления личности-с? Погодите, погодите, погодите!
– зачастил старик, видя, что Мартынов хочет представиться.
– Сам отгадаю... Казачье войско, да-с, милостивый государь, а вот звания вашего не осилю...
– Есаул Мартынов, адъютант генерал-губернатора Восточной Сибири, Мартынова разбирал смех.
– Вот как!
– Старик вызывающе топнул ножкой и гневно поднял седую бровь.
– Смеетесь? Над чем смеетесь?
Мартынов, против собственного ожидания, показал на странные очки.
– А-а-а!
– разочарованно сказал старик.
– Монокль. Что ж, милостивый государь, сие не мешает мне видеть человеков и человеческие пороки в истинном свете.
Мартынов припомнил, что ему говорили о смотрителе. Он вознамерился вести борьбу со взяточничеством где-то в России, в одной из центральных губерний. На этом, как говорили, он и "свихнулся". Потерял друзей, семью. Попал в немилость начальству, нищенствовал и наконец, обвиненный бессердечными сослуживцами в злостном взяточничестве и подлоге, был брошен в эту дыру. Тщетная борьба со злом отняла состояние, а происки недругов в два месяца достигли цели.
Зато нужно было видеть, что делалось со стариком, когда проезжий купчина или чиновник совал ему деньги в надежде побыстрее получить лошадей! Он изрекал проклятья, потрясал руками, готовый вот-вот вцепиться в бороду обидчика, поносил его и провожал ругательствами до кибитки. Правда, лошадей в этих случаях давал немедленно, чтобы, как он выражался, "поскорей убрать с глаз пакостника". Результат такого поведения был самый неожиданный: проезжие, наслышанные о старике на ближайших станциях, предлагали ему довольно крупные кредитки, рассчитывая на быструю отправку. А между тем среди почтовых чиновников упорно ширился слух о том, что "оригинал" в действительности является самым прожженным взяточником, набивающим себе цену.
Через четверть часа Мартынов со смотрителем мирно беседовали за столом. Старик знал о событиях на Камчатке. Когда Мартынов сказал ему о предполагаемом новом нападении, он поспешно вытер усы и рот темным платком и проговорил негодуя:
– В мире много охотников до чужого добра, милостивый государь! Отчего же не рискнуть? Пушек у них вдоволь. Пороху предостаточно, кораблей великое множество. Пожалуйте, господа англичане!
– крикнул он в полумрак комнаты.
– На берегу Восточного океана еще нет английских могил!