Русский Репин

Куземенская Валерия

А творчество… любое… – Богоносно, если светоносно. Пусть не очевидно, как в живописи, но оно тогда Послание, когда даёт ощущение светлой радости при встрече.

Какой же прекрасной предстанет перед нами научная и творческая реальность – вся жизнь предстанет иной! – после того, как исследователи новой формации [1] снимут с предметов и понятий липкую копоть «научного атеизма». Как обновится и засияет первозданно мир! И будет создано коллективным разумом теомироздание, составной частью которого, возможно, станет теория поля с бесконечным числом степеней свободы. И квантовая механика вдруг окажется Божественной. А релятивизм как «отрицание возможности познания объективной истины» будет признан антинаучным.

Высшей степенью и ступенью познания будет считаться Вдохновение. И придётся менять терминологию.

1

Быть может, будущее имя их – теофотологи, и современная фотометрия станет, возможно, исследовательским инструментом не только научного, но и искусствоведческого анализа.

Человечество приступит наконец к построению Божьего мира и будет потрясено его фантастической сложностью, ошеломительной ясностью и очевидностью смыслов всех событий. Люди начнут жить заново, и будет им в новом мире светло и уютно, как в родном дворе детства, изученном до последнего камушка, щербинки и травинки.

Ещё в 1921 году, когда по России бездумно рушили храмы, М. М. Пришвин записывает в дневник в качестве плана работы: «Рассмотреть христианское основание русской литературы»³. И хотя именно на таком основании взросла вся многовековая русская культура, время для её возрождения наступило только спустя 70 лет со дня дневниковой записи Пришвина.

В конце ХХ и начале нынешнего века в целом ряде работ (М. М. Дунаев, В. Н. Захаров, В. Ю. Троицкий, Б. Н. Тарасов, Т. А. Касаткина и др.) «связь времён» уже ясно была обозначена. А литературовед и историк А. Е. Есаулов в статье с «пришвинским» названием «Христианское основание русской литературы» концептуальн о, программно заявил, что рассматривать русскую культуру в отрыве от глубинных архетипов н ациональной жизни – значит, эту культуру исказить⁴.

Вот и мы хотим говорить об Илье Ефимовиче Репине как о русском художнике, родившемся в середине XIX века, и, следовательно, врождённо православном человеке. «Человек, с детства воспитанный на книгах Священного писания, вживается в величие мира… Таким человеком не так легко управлять, он имеет в душе крепость Веры»⁵, – твёрдо знал другой русский гений, Георгий Свиридов. Он писал о себе, но эти слова вполне можно отнести и к Репину тоже.

«Нам, сознающим свои недостатки, конечно, следовало бы всегда хранить молчание и исповедовать перед Богом свои грехи…» – писал при начале своей книги «Три слова в защиту иконопочитания» Иоанн Дамаскин, но дальше отважно продолжил: «…Но так как всё прекрасно в своё время…»⁶ – и стал писать себе дальше. И хорошо, что не промолчал. Прислонюсь мысленно к плечу Дамаскина, наберусь мужества и начну говорить о русском Репине. Говорить о художнике, тысячекратно описанном, изученном и исчерпанном, кажется, до степени абсолютной.

Источники

В упомянутом выше докладе Академии художеств 1950 года, посвящённом наследию Репина, академик Машковцев высказал общие сожаления о, так сказать, «недоизученности» и «недоизданности» великого художника.

Что касается недоизученности…

Да, была «медь звенящая» отеческих статей Стасова, но – без аналитических итогов.

Было внимательное «заочное интервью» Сергея Эрнста (1926 г.), но оно – всего лишь разрозненное, хотя и драгоценное собрание биографических сведений.

Было и остаётся родоначальным и для всех последующих искусствоведов «слово о Репине» И. Э. Грабаря: (двухтомник «И.Е. Репин», самая полная монография о художнике, – огромный, удостоенный Сталинской премии труд). Увы, к сожалению, и многие конкретные суждения, и общая оценка творчества Репина, и, главное, – нравственная и социальная оптика Грабаря – не просто искажают, но уничтожают «оригинал» – личность Репина.

Кстати, вот что ещё говорил профессор Машковцев, и это очень важно для «репиноведения»: «…Исследовательская работа установила, что в отношении датировок и места написания отдельных произведений Репина труд Грабаря имеет ряд ошибок, но эти ошибки несравненно менее значительны (В.К.),

чем … утверждения, следствием которых явилась недостаточно высокая оценка творений Репина…»⁷. Однако об этом речь впереди. Беда ещё и в том, что такое капитальное – самодержавное – сочинение, но не имеющее в себе главного – любви к своему герою (зато в избытке – научный абсолютизм), с первого его издания, в 1933 году, краеугольным камнем кладётся и кладётся в основание всех последующих работ о Репине.

Есть в репиноведении ещё один «камень преткновения». Не такой монументальный, как И. Э. Грабарь, но тоже в общественном мнении весьма весомый. Это К. И. Чуковский.

Не знаю, к счастью или к несчастью Чуковский оказался соседом Репина по даче в Куоккале. Многоспособный молодой человек, современно и своеобразно мыслящий, готовый помогать, позировать, рассказывать и внимательно слушать, он незаметно и очевидно стал «добрым другом» для знаменитого отшельника Пенат. Но не очевидно Чуковский оказался тектонически опасен для исторической оценки Репина. В отличие от Грабаря он верно соизмерял масштабы своего и репинского дара и к тому же был наделён редким в те сложностилистические и символические времена талантом – писать просто, даже слишком просто; на всех его сочинениях можно смело ставить пометку: «для младшего и среднего возраста». Таким лёгким беллетризованным языком он писал об Уолте Уитмене, о Некрасове, о Чехове и многих, многих других.

Такой же, прекрасно адаптированной к постреволюционному массовому детскому сознанию получилась и вышедшая в 1937 году (спустя семь лет после смерти Репина) книга репинских, но по стилю всё-таки чуковских воспоминаний «Далёкое близкое», которую сам-то художник хотел назвать просто: «Автография».

Пережив много издательских несчастий: потеря рукописи, всех корректур, сотен бесценных репинских иллюстраций; и к тому же трагическое «отделение» Репина от России: в 1917 году он и его Пенаты оказались в Финляндии, воспоминания Репина исчезли из времени. Исчезли на 20 лет, до 1937 года, когда в СССР отыскались, по словам Чуковского, «каким-то чудом сохранившиеся» (интересно, каким?) подлинные рукописи Репина. «По ним, – пишет Чуковский в предваряющей издание 1937 года коротенькой детективной истории под названием «Судьба этой книги», – а также по одному из первоначальных макетов, отыскавшихся (тоже чудом? – В.К.) в Москве, я сделал попытку воссоздать эту книгу и вновь проредактировать её на основании указаний Репина»⁸ (! – В.К.).

Вот тут остановимся. Репин, если судить по воспоминаниям его современников, близких, друзей и по его собственным, – никогда и никому не давал указаний. «Я уважаю благородные убеждения других и ни к кому не предъявляю своих корректур»⁹, – говорил он. Точно так же он уважал и чужой труд, особенно в неизвестных ему профессиях. Даже будучи недовольным и несогласным, он хвалил и благодарил, порой чрезмерно. (Мог, правда, страшно вспылить, и, скоро остыв, долго мучиться нанесённой ближнему обидой, и каяться, подписывая очередную покаянную записку к обиженному: «От неисправимого скифа степей Украины Ильи Репина»).

В «Записках отдела рукописей РГБ», вып. 34 (изд-во «Книга», 1973 г.), в комментарии к архивной описи, читаем: «В отделе рукописей РГБ хранится черновой автограф книги Репина «Далёкое близкое» (неполный экз. со значительными разночтениями (! – В.К.) против опубликованного)».

Увы, художник при жизни успел увидеть только малый фрагмент своей будущей книги: отдельно изданных «Бурлаков». Он, как всегда, чрезмерно бурно благодарил за эту книжечку её издателя Чуковского. Кланялся, кланялся, кланялся… Но из писем художника друзьям, из дневниковых записей самого Чуковского можно понять, что книга получилась не такой, какой хотел её видеть автор. И старая орфография, вопреки яростным протестам Репина, была заменена на неприемлемую для него новую (как, кстати, неприемлемую и для Нобелевского лау реата И. А. Бунина, до конца дней писавшего с «ятями» и «ерами»), да и многое что ещё… Но Чуковскому Репин деликатно, со смущённой и ласковой улыбкой (она много раз и многими описана) замечал: «Вся книга, какая она есть, вся Вами взмурована…»¹⁰.