Русский Репин

Куземенская Валерия

Очень прошу Вас, читатель, и не раз ещё буду просить: после «Далёкого близкого» сразу же прочтите письма самого Репина, они написаны точно другим человеком – страстным, умным, широко образованным. В 70-х годах Стасов писал Л. Толстому: «Репин всех умнее и образованнее всех наших художников»¹¹. Настоящий Репин в его письмах!

Да, книга «Далёкое близкое» вышла, когда Репина уже не было в живых, но будь он жив, всё равно искренне и горячо её бы одобрил. Он высоко ценил любой труд, любую помощь, потому что сам был тружеником и все упрёки на свой счёт смиренно принимал как справедливые и заслуженные.

«Далёкое близкое» переиздаётся по сей день. Её общий тираж – сотни тысяч экземпляров. В ней много сохранилось «наблюдённого» о Р епине – подробностей

быта, знаков времени, живых историй и разговоров … Но, как мы знаем, Репин «корректур не держал».

Повторим, не повезло Репину с биографами. Не повезло в самом главном. И в труде Грабаря, и в книгах Чуковского о Репине нет Репина подлинного. Полюбленного. Полюбленного евангельски – «как самого себя».

Это странно сказать, но Чуковский Репина не любил. Он и себя почти всю первую половину жизни, обыкновенно для всех самую лучшую, мучительно не любил и презирал. Его тайная нелюбовь к людям, и миру, и к самому себе, – не наша история, быть может, скорее, проблема психоанализа. «И образ мыслей его таков, – писал о молодом ещё Чуковском В. Розанов: – Я всегда был: 1) бедняк; 2) либерал; 3) люблю словесность, и потому – 4) мне место около могил Белинского, Чернышевского, и около кресла Михайловского». (Ну, а в нашей истории – рядом с жизнью Репина)…

«Он как будто не русский, – замечает Розанов, – оттого что отдаёт первенство не «нравственной стихии» и «сердцу» в человеке, но спрашивает только таланта»¹².

И, добавим, этому таланту завидует! Незаконнорождённость, причём в самой низкой «касте» общества (что в те времена было социальным приговором), да к тому же терзавший его всю жизнь национальный «акцент» рождения («знаком Сиона» называют его биографы Чуковского) – надломили, изуродовали его характер и, по большому счёту, его творческую судьбу.

В одних свидетельствах о его рождении указано отчество «Васильевич» (по крёстному отцу), в других – «Степанович», «Емельянович», «Мануилович», «Эммануилович». Отцом же его был Эммануил Соломонович Левенсон, сын врача, почётного гражданина Одессы.

Отчаянно способный одесский журналист – один из тьмы их, готовых писать на любые темы, – промучившись самый ранимый период своей жизни «байстрюком» (бастардом) без отчества, он предпринимает решительную попытку переменить участь. Как показало время, – удачную. Он выдумал себе псевдоним. Беспроигрышный! Разделив фамилию матери пополам, Коля Корнейчуков отныне и навсегда становится Корнеем Чуковским. Русское, сказочное, лесовиковое имя и счастливо приложенное к нему родное из родных отчество «Иванович» (вот где и как сгодился-таки наш «Иван, родства не помнящий) сделали его наконец «русским» без сомнений и вопросов, хотя слегка театральным, петрушечным. Внешность и внешний характер Чуковского этому образу соответствовали… как будто… (После революции Чуковский узаконил свой псевдоним, и все его потомки унаследовали его).

Перебравшись из Одессы в Петербург, Чуковский начинает жить заново, сочиняя свою вторую жизнь как «чуккоколу» (и ведь слово это, так подходящее к его новому образу, придумал Илья Ефимович Репин).

Журналистика в нахрапистой и не рефлексирующей по нравственным пустякам Одессе уже отточила его перо. Ну а для пущего самоутверждения он принялся за написание книг о «великих», что, по убеждению автора, ставило его как бы вровень с ними. И ещё: он хотел и мог – как мог! – услужать великим, в просторечии – «помогать». Молодой (25 лет при первом их знакомстве) Чуковский много помогал Репину. Но, – что уж тут поделаешь!? – каждое новое поручение, просьба и даже добровольный импульс «помочь» перерождались в нём в желание переделать, исправить, изменить всё «под себя». Эти постоянные (хотя, заметим, напрасные) попытки порождали в итоге трагическую и парадоксальную двойственность отношения Чуковского к Репину: с одной стороны, мучительная и скрываемая даже от самого себя нелюбовь (Репин оказался Чуковскому слишком непреодолимо «не по душе»), но, с другой, – точная головная оценка его громадного таланта.

«Отрицать

Репина, значит, отрицать Россию», – справедливо написал он, полемизируя с Бенуа по поводу «неизящества» Репина. Но это «не по душе» часто прорывается: то в какой-нибудь его газетной статейке, где утверждается, что Репин любит писать в людях звериное, животное начало, то в «возмущённом» удовольствии, с которым Чуковский цитирует в письме к Репину письмо Победоносцева к Александру III об «Иване Грозном»: «…И прежние-то картины были противны, а эта просто отвратительна…» – а дальше просто прямое Репина оскорбление: есть-де на выставке и портрет самого художника, и черты лица его объясняют, что вынуждает его выбирать и рассказывать такие моменты…¹³ Удивительно, но в ответном письме Чуковскому Репин смиренно замечает: «Строки Победоносцева и выписывать не стоило».

Иной раз это «не по душе» – вдруг выстреливало разными неоправданными колкостями (безобидными ли?). Ну, а Репин в ответ, как всегда, великодушен и любезен: «Вы усыпаны колкостями (шипами), как очаровательная роза»¹⁴.

С журналистской наглостью Чуковский (в заочном дуэте со Стасовым) представлял Репина «граду и миру» мальчишкой-маляром, прибежавшим в Петербург из Пятисобачьего переулка, депутатом, избранником, представителем всех Пятисобачьих переулков России. Этот переулок из чеховского рассказа «Брак по расчёту» казался ему совершенным обывательским анклавом и долгое время являлся как бы местом духовной ссылки героев его собственных литературоведческих работ. А может быть, и самой законспирированной из собственных духовных ссылок… Возвратясь однажды из прекрасного и живописного зарубежья, он будет писать об удивительной синеве Средиземного моря, о сказочных странах побережья, о закатах, рассветах, радугах и звездопадах – невероятных! Но…

Но вот что поразительно: через несколько лет в статье о Бенуа и Репине он признается: «Я помню, когда был на Средиземном море, всё чувствовал ложь, мне казалось, что и море фальшивит, и небо фальшивит, и впервые постиг, что правда – только в линиях и красках моего Пятисобачьего переулка»¹⁵.

Таким образом, защищая творческий метод Репина от критики Бенуа и тем самым «отдавая» свой Пятисобачий (а по сути – глубинную, захолустную Россию) в эстетическую вотчину Репина, Чуковский безопасно приоткрывал дверцу своего самозаточения, дверцу в своё, доставшееся от русской матери, – да, захолустное, да, обывательское, но беззаботное, но – безнациональное (наднациональное!), незабываемое детское Отечество.

Нет, конечно, во множественных «жизнеописаниях» Репина Чуковский удерживался от неосторожных личных «нелюбовных» оценок. Лишь дневники, да и то лишь после смерти Репина, были ему отдушиной. Только несколько из множества свидетельств:

1926 год, 14 марта: «Очень долго писал сегодня о Репине. Вышло фальшиво, придётся отказаться»¹⁶.

17 марта: «Сегодня в Русском музее моя лекция о Репине, – и я отдал бы полжизни для того, чтобы она не состоялась. Не знаю, почему, – мне так враждебна теперь эта тема. Берусь за неё с каким-то внутренним отвращением. Мысль об этой лекции испортила мне эти 2 недели и помешала мне писать мою работу о детях»¹⁷.

24/XII 1934: «Третьего дня выступал в Клубе мастеров искусства вместе с Грабарём. Читал о Репине. У меня вышел доклад очень бойкий, но поверхностный. У Грабаря нудный и мёртвый»¹⁸.

(Вся суть отношения обоих – Чуковского и Грабаря – к художнику в этих четырёх точных словах).

В. Каверин в своём предисловии к «Дневнику», к этой очень искренней и, кажется, очень мучительной для автора книге предупреждает: «Он (читатель – В.К.) увидит Репина, в котором великий художник соединялся с суетливым, мелкочестолюбивым и, в сущности, незначительным человеком»¹⁹.