Русский Репин
Шрифт:
Появление каждой из знаменитых картин Репина становилось для России таким же огромным духовным и общественным событием, каким стало для неё в 1858 году «Явление Христа народу» Александра Иванова. Так же, как и к ивановскому полотну, к каждой новой картине Репина ежедневно шли тысячи(!) и, в основном, простых людей.
Так что же стоит за надрассудочным народным выбором? В чём разгадка репинского первородства?
Фамильная печать: Свет
«И выведет, как свет, правду твою
Вот и наступило время вспомнить, что глас народа – глас Божий. И ответ о «народном выборе» окажется простым в его высшем изъяснении: народ выбрал себе Репина за Свет. И ответ этот в первых строках Евангелия от Иоанна: «Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете» (Ин. 1:8). Сказано об Иоанне Крестителе, но относится и вечно будет относиться ко всем и всякому, кто послан в мир на апостольское служение. К людям разных времён и профессий, к монахам, воинам, музыкантам, иконописцам, художникам, поэтам. И не имеет значения – мудрецы они или простецы, и какого они рода и звания. Важно лишь, что они свидетельствовали. Репин из их числа.
С крещением Руси мы приняли в свою душу византийское православие вместе с «врождённым» эллинизмом, его культурным кодом. И – византийское обожествление света, отношение к нему, прежде всего, как к Свету Фаворскому. В сознании византийца присутствовали два различных света и два их источника: свет солнечный, «осязаемый», для видения окружающего мира, и свет духовный, «умный», для «узрения мысленных вещей». При том, – и это важно для нашего понимания Репина, – что духовный свет, луч фотодосии (светодаяния) скрывается под разными образами, порой под пугающе «неподобными» (т. е. не подобными Первообразу – Христу).
«Умный свет» византийцев был главным содержанием их философских, живописных, литературных символов и образов. Свет был для них более высокой категорией, чем прекрасное. Он был абсолютной «метафорой Бога» (Платон). Свет вечный, несотворённый, внепространственный, непонятийный, умонепостигаемый – вот рабочие термины византийской эстетики.
И Репин, первый из всех живописцев, такой свет показал. Он всю жизнь называл себя скифом, и в этом была правда его характера, но по правде своего искусства он скорее был византийцем; всё совпадало: и его православие, и его «античность» (он иногда называл себя и эллином тоже), и его Свет.
Однако задуман Репин был для России. Для огромной страны, не поддающейся близорукому (или «дальнозоркому») рациональному разбору. Но страны сказочной – для зрячих.
Русского человека легко вычислить в толпе народов: если приходится выбирать между богатством и Богом, он выбирает Бога. И потому всегда кажется (да и оказывается) беднее других. И «тридцать сребреников» вот уж больше тысячи лет всё так и не доступны его простому пониманию.
Но именно в результате такого нашего национального выбора у России несметные духовные богатства. И одно из них – картины русского Репина. В иной национальной ипостаси он бы не разглядел во «тьме» и «тьмах» Свет «умонепостигаемый» и «несотворённый».
Свою светопись он начал в детстве, в Чугуеве.
Ещё не осознавая
Князь Евгений Трубецкой, описывая икону с евангелистом Иоанном и его учеником Прохором, слушающими Откровение на Патмосе, говорит, что они слушают Свет: «…Потусторонний звучащий свет солнечной мистики, преобразованный в мистику светоносного Слова»29. И только – и единственно! – в творчестве Репина евангельский Свет преобразован в мистику светоносных красок. Ему, единственному, разрешено. И потому – удалось!
Современники отмечали, замечали, вспоминали, что Репин страстно любил свет. Свет горний был ему дарован, но свет земной он сам искал везде. Окружал себя светом, купался в нём, радовался… Композитор Б. В. Асафьев вспоминал, Репин говорил ему, что инструментальные тембры, колорит звучания фортепьяно и особенно тонкая педализация рождали в нём световые ощущения30.
В середине жизни художник напишет Стасову: «Я всё так же, как и в самой ранней юности, люблю свет… – далее следует перечисление – …люблю истину, люблю добро и красоту… и особенно – искусство»… Но все эти категории входили в его понимание света, были его естественными составляющими.
Многим не нравился, казался «уродливой голубятней» дом художника в Пенатах, на две трети состоящий из стекла. Но Репин, не задумываясь, легко жертвовал свету всем, и архитектурой своего жилища в том числе. Театральный художник М. П. Бобышев, гостивший у Репина в Пенатах, вспоминал: «Он буквально не мог видеть глухой стены, не испытывая желания тут же прорубить в ней окно. Светом был пронизан весь дом»31.
Но, так любя свет, так умея его писать, и будучи ценим художественным сообществом именно за свет, особенно в «Бурлаках…», «Стрекозе» и в обоих «Крестных ходах», Репин, однако, не властен был над светом в своих портретах. В них – во всех! – будто читалось старинное указание иконописцам: «Архангелово лицо написуется световидно и прекрасно, …а не зловидно и тмообразно» (Ф. И. Буслаев). И если была в натуре репинской модели хоть малая доля «архангелова», портрет получался светлый, если же нет – «тмообразный».
И Репин вынужден был всю жизнь оправдываться, объяснять темноту-некрасоту многих своих портретов (хотя он-то чем виноват!?). Вот он пишет Стасову: «…Я полетел бы теперь в Питер и разразился бы там целой сотней картин, но ни красот, ни небывалых идеалов не увидели бы смотрящие, нет, они бы увидели, как в зеркале, самих себя
Конец ознакомительного фрагмента.