Русский Репин

Куземенская Валерия

Но нет, не соединился «великий» с «незначительным». Вышло, как это часто бывает, лишь саморазоблачительно.

А ведь по насмешке литературной судьбы Чуковский обязан был говорить и писать о Репине до конца своих дней! Но Господь милосерд. Матёрому, циничному, ощетинившемуся на весь мир журналисту, «любящему словесность», на перевале жизни было позволено спасительно и талантливо «впасть в детство». Та самая неизжитая детская обида Чуковского на всё и вся, не давшая его душе и таланту расти, в середине его жизни (уже в новой стране – без классов и сословных предрассудков) поистине чудесным образом трансформировалась в утешительный дар – «чуковские стихи»,

так завораживающие детей лепетания-бормотания. Воистину сбылось: кто был никем – стал всем, пусть только и для детей. И, быть может, за то, что именно для детей, ему и прощено многое было. А всё, что он писал до детского, в итоге оказалось, как бы не в счёт.

Вот и ещё один странный парадокс. Книги Грабаря и Чуковского о Репине по многим – и научным, и фактическим параметрам – очень хорошие. Но! Их авторы и вовсе не по неведению искажают, нет – убивают! – главную истину о Репине. Они оба представляют его безбожником, более того – воинствующим атеистом, тогда как Репин был абсолютно Божьим человеком. И потому в самом высшем качестве и итоге их книги о нём – суть листы мёртвые.

И как жаль, что даже великолепный, мощный двухтомник репинского «Художественного наследства» (Изд. АН и Института истории искусств, 1949 г.), объединивший под своей обложкой блестящую плеяду научных и творческих «голосов», сделанный почти со средневековым учёным тщанием, со вниманием к самым малым мелочам, с огромным уважением к труду гения, не смог – ни в одной строке! – выйти из-под власти организующей и направляющей атеистической концепции И. Э. Грабаря, заявленной во вступительной статье к этой зачитанной искусствоведами до дыр книге.

Вот, например, как великий художник представлен читателю Грабарем: «Автор картин с глубоким идейным содержанием, что составляло основную черту его творчества»; «подлинный отец идейного реализма»; «сама ненависть Репина ко всем видам гнёта и эксплуатации не вызывает ли в памяти непрерывные крестьянские восстания, революционный протест рабочих и интеллигенции?»

Но, простите, мы о чём ведём речь? О русской живописи?.. Мы художника представляем или Емельяна Пугачёва?

Или ещё несколько характеристик (их, подобных, не счесть) лучших из лучших! – репинских картин:

«Бурлаки» – «правда скорби об обездоленных, проклятия поработителям»;

«Крестный ход» – «всего лишь канва для создания потрясающей картины русской глуши при царизме»;

О «Заседании Государственного Совета» – «…ничтожная фигурка царя, одиноко стоящего среди раззолоченной дворцовой пустыни, производит явно комическое впечатление».

«Иван Грозный» – «не тема для Репина, и с ней он вовсе не справился как с темой исторической…»

«Запорожцы» – «…но всё же и в ней он не дал исторической картины»;

«Не ждали» – «дряблость и неуверенность формы».

И, наконец, выделенные Грабарём три черты репинской натуры, исчерпывающе, по его мнению, художника характеризующие:

– отсутствие воображения;

– страсть к задачам экспрессии (и! «дальнозоркое» или уничижительное суждение?):

– тяготение к передаче сложных человеческих деяний, движений и помыслов, главным образом, со стороны их физиологической видимости…²⁰.

Эта вступительная статья, эти цитаты, да и все иные работы Грабаря, посвящённые Репину, свидетельствуют всего лишь о глубокой укоренённости автора в идеологической системе координат своей эпохи, что вряд ли имеет смысл обсуждать и осуждать. Это во-первых. Но есть ещё «во-вторых»: какая-то неожиданная, и неоправданная всегдашняя высоковыйность Грабаря по отношению к Репину, какое-то

монархическое чувство собственного превосходства.

Откуда оно? Грабарь ведь сам неплохой, а в натюрморте и пейзаже даже и чудесный художник… Он знал это про себя. И, быть может, именно то, что он был очень успешный художник (притом гораздо более «современный», чем Репин, – как он, вероятно, думал), и сбило его исследовательскую оптику? Он пристально и пристрастно смотрел на Репина, но цельного Репина в высокомерной дальнозоркости своей не видел: образ дробился, распадался на «влияния», «ошибки», «колебания», «противоречия», множество «манер» и т. д., и т. п. – словом, не давался! Хотя неизбывно и необъяснимо притягивал, завораживал, – не отпускал…

Вот многоговорящий об этом труде и его авторе отрывок из письма М. Нестерова А. Турыгину от 7 октября 1932 года: «Грабарь читал ещё кое-что из своих писаний о Репине. Сделано неплохо потому, что главное и основное взято из писем или слов самого Репина или его современников, людей в истории русского искусства ценных, примечательных». И далее: «Грабарь же всегда имел «нюх» к тому, что надо на сегодняшний день».

По богатству фактического материала, по широте охвата творчества художника, по редкой в искусствоведении простоте изложения – это по сей день непревзойдённая книга о Репине. Грабарь мог ею гордиться: он, казалось, поймал, описал и разобрал по косточкам своего великого собрата.

Но, повторим, труд Грабаря при всех своих несомненных достоинствах остаётся мёртвой книгой. В ней Репин, что царственный покойник, набальзамированный категорически непререкаемыми суждениями, научным атеизмом и вульгарной социологией, – сохраняется в авторитарной неприкасаемости для нас и для будущих поколений исследователей. А вот настоящий Репин – «великий русский художник», именно в ипостаси русского художника остаётся нам почти незнаком. И слишком многие оценки Грабаря (и его повторителей), ставшие уже почти за столетие необсуждаемыми, просто вопиют сегодня о пересмотре.

И стоит наконец посмотреть на творчество Репина, как на творчество теоцентричное. И на особый небывалый доселе в живописи свет в его картинах, как на божественный свет, – который должно измерять прежде всего нравственными – и только как следствие – физическими величинами «светимости».

Хочется, чтобы Репин стал ближе. Своим, родным, народным… Ведь особая, кастовая, аристократическая стилистика искусствоведения, где стиль иной раз кажется смыслом, без сомнения вызывает восхищение, но иной раз и недоумение. Впрочем, это изысканное «плетение словес» не сегодня началось… В 1926 году, готовясь к встрече с Репиным, знаменитый физиолог Иван Петрович Павлов прочитал книгу о нём, изданную Русским музеем. И жаловался потом П. И. Нерадовскому: «Терминология статей об искусстве мне не всегда понятна (ему, академику! – В.К.). Многое я читал по три раза, чтобы понять. Но понял всё»²¹.

Порадуемся за И. П. Павлова и постараемся держаться простых суждений.

Рассвет

Давайте попробуем, подобно реставраторам, бережно, со вниманием и любовью расчистить образ Ильи Репина от искажающих записей. И уже в начальном движении осторожного «скальпеля», в почти не различимом первом расчищенном «оконце» репинского образа («с житием»), просияет нам особенный горний Свет.

И это обязательно надо здесь отметить: именно у Репина, впервые в русской живописи, мы увидели такой Свет. (О Свете в иконописи – разговор особый, о нём надо читать у Е. Н. Трубецкого).