Рыцарь Курятника
Шрифт:
В описываемую ночь за столом, стоявшим посередине этой чудесной столовой и отлично сервированным, сидело двенадцать человек гостей.
Дам и кавалеров было поровну. Справа от Камарго сидел герцог де Коссе-Бриссак, слева — герцог де Ришелье, а напротив нее — мадемуазель Дюмениль, знаменитая трагическая актриса. Она имела огромный успех в роли Мероны из одноименной пьесы, нового творения знаменитого поэта и писателя Вольтера, который был уже достаточно известен, хотя еще не достиг апогея своей славы.
По правую руку Дюмениль сидел остроумный маркиз де Креки, который впоследствии стал
Между виконтом де Таванном и герцогом де Коссе-Бриссаком сидели Софи Камарго, младшая сестра танцовщицы, и Екатерина Госсен, великая актриса, чувственная, восхитительно грациозная, с очаровательной декламацией и, по словам современников, любимица публики.
Этих двух женщин разделял молодой аббат — цветущий, красивый, разряженный. Это был аббат де Берни, тот, которого Вольтер прозвал «Бабетта-цветочница», и который кардиналу Флери на его грубое: «Вам нечего надеяться, пока я жив» — отвечал: «Ну, что ж, я подожду!»
Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидели: мадемуазель Сале, приятельница Камарго и ее соперница в хореографии, князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов того времени, и мадемуазель Кино, сорокалетняя женщина, красивее всех окружающих ее молодых женщин. Кино, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее остроумной, очаровательной, божественной, рассудительной Талией, любезным и мудрым критиком, своей владычицей и пр. Кино перестала играть уже четыре года тому назад, в 1741 году, и теперь блистала в обществе своим умом, который ранее проявляла на сцене.
Пробило три часа ночи, никто из присутствовавших не слыхал боя часов — разговор был блестящим и оживленным.
— Но, милая моя, — говорила Сале мадемуазель Дюмениль, — надо бы запретить подобные проявления чувств. Это ужасно! Вы, должно быть, очень страдали?
— Я несколько дней сохраняла ощутимое воспоминание о таком грубом выражении энтузиазма, — смеясь, ответила знаменитая трагическая актриса.
— Зачем же вы так изумительно перевоплощаетесь? — сказал де Креки своей соседке. — В тот вечер, во время сцены проклятия, весь партер буквально трепетал от ужаса.
— Да, — вмешался аббат де Берни, — и в эту самую минуту провинциал бросился на вас и ударил!
— Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, — сказал Ришелье, — но мадемуазель Дюмениль велела возвратить ему свободу и, кроме того, еще поблагодарила его.
— Милая моя, — сказала Кино, — наряду с этим доказательством, уж чересчур шумным, всего величия вашего таланта, позвольте мне передать вам еще одно, для вас лестное — Геррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и я говорила о вас и мадемуазель Клерон — за эти два года вы добились большого успеха. «Какое впечатление они про извели на вас?» — спросила я Геррика. «Невозможно лучше Клерон исполнить трагическую роль», — отвечал он. «А мадемуазель Дюмениль?» — спросила я. «О! — сказал он с энтузиазмом артиста. — Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию.
— Ей-Богу! — вскричал князь Ликсен. — Геррик сказал правду: мадемуазель Клерон — это искусство, мадемуазель Дюмениль — это природа!
— А вы сами, князь, что скажете? — спросила мадемуазель Госсен.
— Я — поклонник всех троих, — отвечал Ликсен.
— Как троих? Вы назвали только искусство и природу.
— Между искусством и природой есть очарование, это значит, что между мадемуазель Дюмениль и Клерон есть мадемуазель Госсен.
— Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! — закричал Ришелье.
— Каким образом?
— Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.
— Что ж он сказал?
— Креки вам скажет. Ну, маркиз, — продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, — прочтите шестистишие, которое Вольтер сочинил вчера за ужином и которое ты слушал так благоговейно.
— Я его запомнила! — вскричала Кино.
— Так прочтите же, моя очаровательница. Я предпочитаю, чтобы слова исходили из ваших уст, чем слышать их от Креки.
— Нет! — закричал аббат де Берни. — Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. У меня тоже хорошая память, я вам это докажу.
Отбросив голову назад, молодой аббат начал декламировать с той грацией, которая делала его самым привлекательным собеседником прошлого столетия:
Ah! Comargo, que vous etes brillante! Mais gue Sale, grands dieux, est ravissante! Que vos pas sont legers et gue les siens sont doux! Elle est inimitable et vous toujours nouvelle: Les Nymphes sautent comme vous, Et les Graces dansent comme elle.(Ах! Камарго, как вы блистательны! Но Сале, великие боги, восхитительна! Как легки ваши шаги, а ее — нежны! Она неподражаема, а вы — всегда новы. Нимфы порхают, как вы, а грации танцуют, как она).
Ришелье взял правую руку Сале и левую руку Камарго.
— Правда, правда! — сказал он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.
— Господа! — сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. — Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который нынешней ночью дал нам восхитительную возможность провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.
Он кланялся попеременно Дюмениль, Госсен, Камарго, Сале, Софи и Кино.
— Действительно, господа, невозможно найти лучшее общество, — отвечал герцог де Бриссак, обводя глазами круг дам.
— Ах! — сказал Таванн, допивая свой бокал. — Такого же мнения один очаровательный человек… Очень сожалею, что не смог привести его к вам. Я встретил его, выходя из своего особняка. Когда я сказал ему, куда иду ужинать, он воскликнул: «Как жаль, что в нынешнюю ночь я должен закончить несколько важных дел, а то я пошел бы с вами, виконт, и попросил бы вас представить меня». И я сделал бы это с радостью, — продолжал Таванн.
— Это ваш друг? — спросила Софи.
— Друг преданный, моя красавица!