Рыцарь Леопольд фон Ведель
Шрифт:
— Гм! Было бы недурно, если бы монахини были причиной нашей решительной победы.
— Для этого необходимо разузнать, собираются ли массы неприятельских войск в мюнстерских землях, в особенности по ту сторону Липпе, и как защищен сам Мюнстер. Курфюрст и пфальцграф моим словесным приказанием поручают вам разъяснение этого дела. Кроме наших людей, на рассвете следующего дня, вас будут сопровождать еще шесть всадников. Как только закончите рекогносцировку и узнаете, чего мы должны ждать с севера — немедленно возвращайтесь назад! Еще раз повеселитесь у монахинь, и, если они станут расспрашивать о военных действиях, то поклянитесь им, что до мая никто из нас и не думает выступить в поход. Затем желаю вам удачи!
— Господин полковник, и до моего возвращения ничего не
— Как можете вы думать это, друг мой? До свидания!
Изумляли ли нашего приятеля Леопольда известия, полученные полковником Эйтельгейнцем от настоятельницы женского монастыря, казался ли ему сомнительным новый план военных действий — во всяком случае, он не был так весел, как его товарищи, которые не могли дождаться минуты, когда увидят монастырь.
Вскоре над снежной равниной поднялись перед всадниками мрачные, поросшие соснами возвышения гарш-трангской горной цепи и знакомые башни с широким монастырским фасадом.
— Эй, поповский трубач! Возвести приближение амура с острыми стрелами, что благочестивые девы открыли нам врата любви!
Алоизиус с улыбкой поднес трубу к губам и протрубил «alma mater», но в таком быстром плясовом темпе, что это смахивало на танцевальную пьесу. Офицеры подняли крик и во весь опор влетели в отворенные уже ворота. Мгновение спустя они были в зале.
Веселье заразительнее печали, и прахом разлетелись остатки прежних сомнений Леопольда, когда двадцати летняя монахиня Магдалина повисла у него на шее.
После шумного свидания в зале, все попарно поднялись по витой лестнице в столовую. Алоизиус Шлемпер, бывший духовный пастырь этих развратных женщин, шел впереди с сестрой-экономкой, за ним следовал Эйтельгейнц с тучной аббатисой Беатой, и наконец — остальная толпа. Во всяком беспристрастном человеке, наверное, возникли бы особенные, очень приятного свойства мысли при виде улыбающихся, шаловливых монахинь, шедших под руку с блестящими кавалеристами по ходам и переходам величественного мрачного готического здания, воздвигнутого некогда для благочестивых размышлений, для забвения мира и самоотречения. Но воины наши не чувствовали этого и шутя поднимались в столовую, где офицеры пировали во время своих прежних посещений, но сегодня столовая была пустой. Пройдя через нее, общество вошло в коридоры, тянувшиеся в здании, окружавшем обширный монастырский двор или сад и заключавшем в себе келии монахинь. При этом, по тайному предварительному уговору, одна пара за другой исчезала в кельях, где кавалеристы снимали свои плащи и стальные шлемы и оставались tet-a-tet со своими красавицами до тех пор, пока Алоизиус не трубил «кормить», чем и давался сигнал к пиру. Так было и сегодня. Помещение, предназначенное монахинями для обеденного стола, было прекрасным залом для пиршеств и совещаний, или «конвентом», в котором принимались высокие церковные сановники и царственные лица. У задней стены обширного, освещенного девятью окнами и поддерживаемого двойным рядом романских колонн, зала находился архиепископский престол, подле которого стояло кресло аббатиссы, и вдоль стены — стулья монахинь. Чтобы достойным образом отпраздновать последнее масленичное посещение, зал превратился в сад при помощи сосновых деревьев и ветвей, затворили оконные ставни, и обширное помещение озарилось бесчисленным множеством ламп, свечей и люстр. Гости испустили крик изумления, действительно — зал представлял очаровательный вид. Посередине его стоял стол, роскошью и великолепием превосходивший все, что до сих пор представлялось гостям. Мать Беата с Эйтельнгейнцем заняли места на верхнем конце стола, Алоизиус Шлемпер с Амалией, сестрой-экономкой — на нижнем, а прочие расселись вдоль стола. Подали кушанья, разлили вино и при громком смехе, шутках и пении начался обед, который, по мере того, как вечерело, все больше и больше принимал характер необузданной оргии. Офицеры расстегнули колеты, монахини сидели без вуалей. Скромность и приличие — в сторону, настало царство Бахуса и Венеры.
Хотя Леопольд и не был святым в среде этих людей, но пить ему сегодня не хотелось, а потому он был воздержаннее других. Страшная
— Зачем ты отворачиваешься от меня, белокурый Леопольд? — вскричала Магдалина. — Тебе наскучили любовь и веселие?
Ничего не ответив, Леопольд вложил оружие в портупею, как вдруг его взор остановился на статуэтке, стоявшей в стенной нише. Леопольд отскочил назад, вскрикнул и задрожал.
То была фигура пресвятой Девы, так дивно изваянная из дерева, с таким искусством раскрашенная, что, казалось, она дышала. Это ангельское, исполненное непорочной невинности лицо, сострадательно смотревшее вниз, эти опущенные вниз руки, как бы хотевшие прижать к сердцу несчастное человечество, разожгли в Леопольде мучительное, страстное желание, жгучее раскаяние и безумную ярость.
— Да, — загремел он Магдалине, — пресытился я твоей противной любовью, и если обниму я кого-либо в этом гнусном доме, то разве что святую, воплотившую в себе непорочную женскую любовь! Все грехи мои исповедую ей, все страдания открою ей!
Он взял фигуру из ниши, опустился на стул и, зарыдав от ярости и горя, оросил безжизненный лик Мадонны горячими слезами.
— Святотатство! — вскрикнула Магдалина; бросаясь к аббатисе.
— Осквернение святыни, позор и проклятие! — завопили монахини.
— Змеиное отродье! — вскричал Леопольд. — Если на глазах у изображения этого вы могли грешить, подобно жителям Содома и Гоморры, то уж поставьте в нишу образ самого дьявола и зовитесь сатанинскими монахинями беннингсгаузенскими!
— О, если бы баварцы были уже здесь, — кричала Беата, — чтобы кровью вашей залить это злодеяние! Но настанет день, когда вы, кальвинские псы, за все заплатите. Отправляйтесь, милый господин фон Ведель, в Мюнстер и к Везелю! Многое увидите вы там и вечно будете вспоминать о нас!
— Вот как! — ответил опомнившийся и изумленный Леопольд. — Теперь-то ты показала свое истинное лицо?! В объятиях кальвинистов, вином и любовью ты подбивала их на измену? Пойдем, товарищи! На коней — и домой! Кто хочет остаться протестантским воином, тот следуй за мной!
И положив руку на палаш, он выскочил вон, двое или трое из товарищей последовали за ним. Леопольду удалось отыскать келью Магдалины, он поспешно надевал плащ и маску, а в коридорах между тем раздавалось его имя.
— Безумец, — вскричал ротмистр Шульц, — что вы думаете делать теперь? Вы окончательно сошли с ума!
— Напротив, теперь я образумился! Если для вас святы еще наше знамя и дело наше, то отправляйтесь со мной в штаб-квартиру. Я скажу Боку, чего могут ждать кальвинские собаки от беннингсгаузенских монахинь!
В девять часов вечера Леопольд прибыл в Гиломердинг и, немедленно отправившись к Боку, передал ему о случившемся. Вследствие их разговора, Бок отправил двух всадников к Беннингсгаузену, чтобы привести оставшихся там офицеров и осмотреть, нет ли чего подозрительного в окрестностях монастыря. В ту же ночь Леопольд должен был отправиться как можно скорее исполнить возложенное на него поручение. Между первым и вторым часом он уже сидел на коне со своими слугами под прикрытием шестерых всадников, чтобы на рассвете еще добраться до мюнстерских владений.