Рыцаря заказывали?
Шрифт:
— Мне ж интересно сколько она съест.
— Ну теперь вы знаете это с ней оба, — обмахивала Юлия обессиленную дочь платочком.
Он собрался уже взять девочку на руки и нести, но Адка отпыхтелась. Гуляния продолжили, но уже без мороженого. В ход пошёл лимонад. Юлия просила: — Угомонись, лопнешь!
— Там ещё места ого-го, — хлопала та по своему тощему животу.
Из залитых светом домов и многочисленных корпусов санаториев доносилась музыка. В чудных аллеях из стриженных деревьев и необыкновенных цветов, звенели смех и песни. И всё это коллективное веселье прикрывал купол неба с рассыпанными по нему яркими звёздами.
Юлия, греясь в его объятиях, глядя на это звёздное решето, думала: меняется мир, люди, гремят войны, несутся по земле ураганы и только звёзды остаются прежними. Они сопровождают людей в горе и радости.
Спустились к морю. Сегодня оно было тихо и покорно. Плескалось себе у их ног, тихо шурша галькой. Лунная дорожка играючи уходила в даль, к горизонту. Пел какую-то свою морскую песню, шелестя береговыми камушками прибой. В этот раз он не тянул её на танцплощадку кружиться, как это было раньше, а предпочёл прогулки. Юлия понимала его. В номер возвращались поздно. Адуся перекусив засыпала, а их сон брал в свои объятия только на рассвете. Как хорошо и спокойно вдвоём. Кому и зачем нужны расставания и разлуки.
Он любил воду. Любил плавать и нырять. Рано, с первыми лучами проснувшегося, избавившись от неги тёплой ночи, солнца. Осторожно высвободившись из её объятий и наивно думая, что Юлия спит, он шёл к морю. Она тут же подбегала к окну, влезала на подоконник и наблюдала за ним. Разбегался и нырял. Выныривая, плыл, отмеряя саженями воду. А сердце её заходилось от тревоги и восторга, когда, разрезая пласт за пластом синюю гладь, сильное тело двигалось вперёд. Загляденье. Пользуясь тем, что пока нет купальщиков и вода не взболтана, плавал один. Хотя, возможно, избегал народа и хотел побыть в одиночестве. Тяжело отходил. Сторонился людей. Наверное, полезнее было бы для него сейчас поехать в Сибирь. Пожить в охотничьем домике, побродить с ружьём по тайге…А здесь, конечно, выздоравливал, но тянулся к одиночеству. Не торопясь возвращаться, садился на берегу и смотрел на воду. Юлия не мешала. Понимала, что ему нужно время прийти в себя. Только когда часики подходили к завтраку, отправлялась к нему Ада и звала в столовую. Дочь, наголодавшаяся без него на её скудных доходах, с жадностью съедала вкусные кушанья, а она не могла. Ловчила, стараясь подложить побольше в тарелку Костику. Ему нужно набираться сил и поправляться. Он сердился, а смущённая Юлия была счастлива. Потом они бежали купаться. Непременно в конец пляжа, подальше от суеты. И он полоскал их с Адусей в морских волнах, обоих вместе и по отдельности. А кругом звенела песнями, весельем, хрупкой хрустальной радостью и спокойствием людская счастливая жизнь, которой они были лишены по капризу злого рока три года. И кто даст гарантию, что не случится такого же вновь с ними или с кем-то из окружающих их людей. А сейчас они, наплевав на всё, отдыхали от горестей. Не отказывая себе ни в чём и тем более от услуг фотографов. Фотографировались под пальмами и подгибающимися под тяжестью цветов, какими-то диковинными растениями и кустами. Искали Аду в зарослях благородного лавра и, подхватив её с двух сторон за руки, с визгом ловили набегающие волны. Вечером, как обычно, на каждом пятачке крутилась музыка, и кружили нарядные пары. А они шли гулять. Она бы с удовольствием прошла в танце кружок, но не сейчас, ни при таком его настроении. Видела, он сторонится людей. Значит, надо подождать. Ловя прохладу, взявшись за руки или обняв с двух сторон его за талию, брели тихонечко по набережной. Море вот оно, как на ладони. Чешуйчатые дорожки от утыканных набережную фонарей убегают вдаль. Волшебный вечер. Его сильные руки, стискивают её худенькие плечики. Ей немного больно, но Юлия терпит. Какой невероятной силы и духа рядом с ней человек, побывавший в грязи и не завязший в ней… Она постарается скрасить его жизнь и разделить судьбу.
— Люлю обнимаешь, а меня? это не справедливый подход, — мурлычет Ада и забирается к нему под второе крыло. Потом он подхватывает их на руки в одну охапку и кружит. Они визжат. Костя смеётся. Его губы горят на её макушке, щекочут ушко и оставляют горячий поцелуй на шейке. У неё подрагивают ноги и кружится голова. Сегодня, он будет прежним Костей и всё будет нежно и хорошо, так, как не получалось после его возвращения. Они оба с ним понимали, что это временно и надо перетерпеть. Сегодня он будет любить её страстно и безумно нежно. Его лицо сегодня осветилось прежней улыбкой, а глаза стали синими-синими. Она смеётся радостно и беззаботно. Как прекрасна жизнь! По песчаной тропинке поднимаются наверх, Адуся бежит впереди, то заглядывая им в глаза,
Юлия старается не спускать с него глаз. Соскучилась. Смотрела бы и смотрела, только неудобно вгонять его в краску. Стоит ему поймать её на гляделках, как она быстро-быстро отводит взгляд. А всё же интересно… прошло столько лет с рокового дня их встречи. Думала, думала, а так и не поняла, чем именно она произвела такое судьбоносное впечатление на него… Спросить боязно, а вдруг примется пристально рассматривать её, изучать и не найдя той изюминки разлюбит.
Костя тоже наблюдает. Посматривает себе осторожно на потихоньку адаптирующуюся в новой — прежней жизни жену: "Повзрослела под прессом жизни, но всё равно девчонка. Я рядом с ней старик". Он постарается восполнить ей эти потерянные годы верностью, преданностью и любовью. Он купать её будет всю оставшуюся жизнь в любви… Он отблагодарит её нежностью. Он не даст ей повода сомневаться в нём никогда…
Такие слова да богу б в уши, чтоб трахнул ими потом его по голове… Но бог, вероятно по блату, по свойски снисходительно относится к мужскому полу многое им прощая и скашивая. Зато женщин бьёт наотмашь, за любую малость…
Вечером непременно гуляли. Уходили на дальние тропинки, ему хотелось поносить его крошку на руках, потютюшкать её, искупать в нежности, приласкать. Три года без любимой женщины. Каторга. Больше ни за что и никогда не отпустит он её от себя. Это первое их долгое расставание и оно должно быть последним. Светящиеся счастьем угольки её глаз прыгают перед ним и тянясь к ним, хватая губами, он тонет в её тепле. "Люлю, солнышко моё!…" Как безумно любили друг друга тела, как трепетно сливались в одно целое, звеня счастьем души, как выводили одну мелодию сердца, вытесняя из себя тоску и боль. "Костик, милый!…"
Случайно встретился полковник, служивший с ним в Забайкалье. Они проговорили полдня. Сначала: "А помнишь?!". Воспоминания. Потом, само собой, о стонущей под сапогом Гитлера Европе. Коснулись и договора "о ненападении". Оба сошлись во мнении, что враг, проутюживший Европу, стоит у границ Союза грозный и нельзя на это закрывать глаза. Было понятно, что никто и нигде в мире не может чувствовать себя в полной безопасности при наличии такого очага войны. Он заметил, с какой тревогой вскидывая носик, Люлю поглядывает на них. Ей явно не нравился старый, усатый полковник, забравший его в плен разговоров на целых полдня. Придётся закругляться. К тому же разговоры ничего не изменят. Опять же, ей нелегко удерживать Аду на поводке, та всё время рвётся на заплыв и непременно дальний.
Отпуск закончился. Покидать море не хотелось. Но надо. Вернулись они, более менее, весёлыми и жизнерадостными. На приём к Тимошенко он поехал уже практически другим человеком. Встреча была сердечной. Пахнуло юностью. Около десяти лет назад они служили вместе в Минске. Он был командиром корпуса, Рутковский командовал дивизией входившей в тот корпус. Вспомнили старых сослуживцев, поговорили о пережитом, обменялись новостями о семейных делах. Дошли до сложности международной обстановки. Из разговора понял, что страна находится в предвоенном периоде и работать придётся вовсю прыть и силушку. Нарком прямо сказал, что война будет и будет трудной. Спросил:
— Где хотели бы служить?
Рутковский поднялся.
— Я солдат! Где прикажете!
— Киевский военный округ. В свой же пятый кавалерийский корпус. Он перебрасывается под Киев.
— Есть!
— Спросить хочу… — Встал напротив него Тимошенко.
Костя вытянулся в струну.
— Слушаю!
— Обида осталась?
— Человек либо ломается теряясь попадая в расщелины жизни, либо борясь за жизнь выкарабкивается и прёт вперёд. Вот я из вторых. Только вперёд.
— Другого я от тебя не ждал. Сильный духом живёт. Слабый мучается путаясь под ногами других. Жизнь — не книжные догмы и не наши романтические представления, всё намного сложнее. Надо жить в этом движение и надежды. Время вылечит…
Рутковский знал, что время всего лишь заглушает боль, но сказал:
— Я понял это на себе.
— Нацистские тиски сжимают все сильнее и сильнее мир. Думаю, ты меня понял, Костя?
— Я понял вас, — щёлкнул каблуками Рутковский.