С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
Никогда она не жалела, что их отношения остались платоническими. Чувственный опыт мешал бы ей думать о поэте возвышенно. С самого начала их знакомства он был для неё небожителем, далёким от страстей земных. Ныне она благодарила Бога, что этот образ не разрушился и по-прежнему наполняет её сердце трепетом и восторгом.
9. В ТИХОМ ГОРОДЕ ЕЛАБУГЕ
В 41 -м году я сказал вечное прости
Петербургу и с того времени живу
безвыездно в своей пещере — Елабуге.
Вот всё, что я мог припомнить и написать.
Посылаю как есть, со всеми недостатками,
то есть помарками и бесчисленными
орфографическими ошибками. Было у меня
много писем и записок от Пушкина и два
письма от Жуковского, но я имел глупость
раздарить их...
Летним утром в сосновых рощах возле Камы было хорошо: тихо, светло, торжественно. Прислушиваясь к пению иволги, Надежда пустила свою лошадь шагом, отдала повод, ослабила нажатие шенкелей и задумалась. Утренний напев лесов казался ей исполненным великого покоя, и она сегодня поддалась ему безоглядно. Потому не замечала, что её молодая лошадь чем-то встревожена, смотрит по сторонам, прядает ушами, то ускоряет, то замедляет шаг.
Треск валежника, раздавшийся у них за спиной, напугал лошадь необычайно. Она сделала с места гигантский прыжок вперёд, и Надежда от этого неожиданного движения упала грудью ей на шею, потеряла одно стремя. Не сразу ей удалось нащупать его ступнёю, так как Аделаида уже скакала во весь опор по лесной дороге, не повинуясь ни поводу, ни голосу своей хозяйки.
Не с таким ли бешенством носили коннопольца Соколова, гусара и улана Александрова армейские кони в бою и на учениях? Следовало, собрав волю в кулак, сидеть в седле прямо, сжать ногами бока упрямца и крепко натягивать повод, чтобы стальные ветви удил впились ему в углы рта и в язык. Только тогда он подчинится власти своего господина.
Всё было бы так, но что-то непонятное произошло в этот миг с самой Надеждой. Руки у неё задрожали, в глазах стало темно, боль поднялась от поясницы по позвоночнику вверх и ударила в затылок. Душно, тяжко стало ей в лесу. Наверное, она упала бы с лошади, но та, на её счастье, свернула с дороги на поляну, где высился свежий стог сена, перешла на рысь и остановилась перед ним. Намотав ремённый чумбур на руку, дабы лошадь от неё не ушла, Надежда со стоном перевалилась через седло и рухнула в густую луговую траву. Небо, кроны деревьев, поляна — всё это ещё кружилось у неё перед глазами, а сердце билось быстро и громко, готовое выскочить из груди.
Что случилось с ней?
Она знала ответ на этот вопрос, но из своего упрямства не хотела смириться с неотвратимым ходом времени. При первых признаках печальной перемены надеялась замедлить её и отдалить новыми упражнениями: по вечерам доплывать до середины Камы не один, а два раза, проходить каждый день не шесть вёрст, а восемь, ездить верхом не час, а полтора.
Даже сейчас, лёжа в траве совершенно без сил, думала, что в этом новом приступе виновата её четырёхлетняя, недостаточно выезженная кобыла. И зачем только она купила её? Зачем вообще поехала в 1841 году на весеннюю ярмарку в Казань?..
Ярмарка в тот год была большая, шумная, весёлая. В конных рядах торговали в основном цыгане и лошадей предлагали самых разных: тяжеловозов, упряжных, верховых. Надежда, обходя ряды, отмечала про себя, что конское поголовье в Казанской губернии за время её отсутствия улучшилось. Совсем уж не попадались тут недомерки ростом в холке два аршина, с раздутым «травяным» животом, с узким костяком, со слабыми конечностями.
Вдруг в глаза ей бросилась серая кобыла, которую привязывал к телеге молодой цыган с серьгой в ухе. Кобыла эта была вылитая Артемида, строевая лошадь майора Мариупольского гусарского полка Михаила Станковича. Не в силах уйти от неё прочь, Надежда окликнула цыгана:
— Эй, любезный! Чем торгуешь?
— Верховыми со Стрелецкого конного завода, барин, — ответил он. — Всего-то одна и осталась. Купите, не пожалеете.
— Ну-ка покажи мне её...
Цыган тотчас повёл кобылу на смотровую площадку в центре конного ряда. Она шла, чётко ставя ноги, выгибая точёную шею, кося лиловым глазом на Надежду. Все, абсолютно все совпадало: сухая лёгкая голова, как у Артемиды, высокая холка, косо поставленная лопатка, длинная поясница, ноги с прекрасно отбитыми сухожилиями и крепкими небольшими копытами. Цыган щёлкнул кнутом, пустил кобылу рысью, а потом и галопом. Движения у неё тоже были отменные. Она как будто летела над землёй. Надежде захотелось закрыть глаза и под лёгкий перестук копыт вернуться в далёкое прошлое. Был же в её жизни этот солнечный летний день, манеж запасного эскадрона в городке Турийске, лошадь, послушная как ребёнок, и её хозяин — доблестный гусар, рыцарь без страха и упрёка. Тогда Артемида привезла её к счастью. Кто виноват, что оно оказалось таким коротким, таким эфемерным, неповторимым, словно сон.
Надежда, не расспрашивая цыгана ни о чём и не торгуясь, заплатила за серую красавицу. Тем более что цена сто двадцать рублей серебром показалась ей совсем небольшой. Такое настроение было у неё тогда, потому что приехала она из северной столицы с деньгами и с книгами, настоящей победительницей. Думала, отныне по плечу ей будет все в этой жизни начать сначала, несмотря на свои пятьдесят семь лет: завести собственный дом, объездить молодую лошадь, которая, как она потом поняла, отличалась диким нравом...
Отдав четыре года петербургской литературной жизни, Надежда опубликовала там абсолютно все, когда-либо написанное ею. Томики с двойной фамилией Александров (Дурова) на обложке хорошо раскупали, с удовольствием читали, и критика отзывалась на каждое их появление, зная, что публике это интересно. Особенно много рассказывал о них в своих статьях Виссарион Белинский, не уставая сравнивать автора с Пушкиным, хвалить его слог, стиль, умение строить сюжет.
В 1839 году штабс-ротмистр Александров порадовал читателей большим романом «Гудишки», тремя повестями: «Нурмека», «Павильон» и «Серный ключ» и двумя рассказами: «Людгарда, княжна Готи» и «Черемиска». В 1840 году выпустил две повести: «Ярчук — собака-духовидец» и «Угол» и три рассказа: «Оборотень», «Клад», «Два слова из житейского словаря».
Тут саквояж с рукописями, набросками, черновиками опустел, и Надежда решила остановиться, ибо более литературных замыслов у неё не имелось. Она поведала современникам всё, что хранила в памяти, в душе и на сердце, встретила у них живой отклик и осталась довольна. Как и говорил ей когда-то брат Василий, бесчисленные страницы тетрадей, густо исписанные неразборчивым почерком, действительно были её капиталом.
Шесть тысяч золотом увезла Надежда с собой из столицы. Она давным-давно заплатила все долги за Ванечку и послала ему изрядную сумму на свадьбу и семейное обзаведение сверх того, что он просил у неё. Теперь ей самой надо было подумать о том, где и как жить дальше.
Василий Дуров, в марте 1839-го года вновь назначенный, назло всем своим врагам, городничим в Сарапул, звал старшую сестру туда: жить под одной крышей с его разросшейся семьёй, учить уму-разуму тамошних любителей древнего благочестия, налаживать отношения с доктором Вишневским. Но Надежда отказалась. Она поехала из Петербурга не в Сарапул, а в Елабугу. Она думала, что так будет гораздо лучше. Её борьба окончена, ей нужен отдых и покой. А Василий пусть сам наводит порядок в городе, некогда бывшем родным тем Дуровым, которых-то и осталось на свете двое: она да брат.