С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
О том, что Пушкин стрелялся на дуэли с офицером Кавалергардского полка и ранен, Надежда узнала 28 января 1837 года, когда посетила свою хорошую знакомую, обитавшую на Моховой. В её гостиной собрались разные люди, но говорили об одном — о причинах, приведших к этому поединку. Как ни странно, никто из них не знал, какова рана Пушкина и что говорят о ней врачи. Надежда уехала к себе на Пески, решив завтра с утра отправиться на квартиру Пушкина, которая находилась теперь на Мойке, в доме княгини Волконской у Певческого моста.
Надежда хотела только справиться, быть может даже у прислуги, как чувствует себя поэт, но подойти к крыльцу ей не удалось. Там стоял солдатский караул из лейб-гвардии Преображенского полка, а вся улица была запружена народом. В толпе она увидела и крестьянские тулупы, и фризовые чиновничьи шинели, и цивильные рединготы. Незнатная, небогатая Россия, тревожась о своём великом поэте, явилась сюда. Дворник с лопатой для уборки снега пытался вытеснить людей хотя бы из-под арки и бранился:
— Сдай назад! Эвон откель понаехали... Фельдмаршала хоронили, а такого не было!
Изредка у дома останавливались экипажи, и какие-то важные дамы и господа поднимались на крыльцо. Народ же стоял недвижно, ожидая известий. У дверей Надежда наконец разглядела знакомого — писателя князя Одоевского — и протиснулась к нему. Он только что передал с полицейским чином записку, адресованную Карамзину, Плетнёву и Далю, находившимся сейчас возле Пушкина.
— Что говорят, Владимир Фёдорович? — Надежда тронула его за рукав.
— Плохо дело. Он умирает...
На другой день она снова приехала сюда. Погода была пасмурной, с оттепелью. У ворот дома появились полицейские — два квартальных в треуголках и с толстыми физиономиями. Многотысячная толпа стояла на улице против окон квартиры, завешенных шторами. Парадные двери закрыли. Всех, кто хотел проститься с умершим, пускали через какой-то подвальный ход и чёрную лестницу, где на узкой двери углём было написано: «Пушкин».
Войдя, Надежда очутилась в небольшой комнате, окрашенной жёлтой краской, с двумя окнами во двор. Гроб стоял посредине на катафалке. Пушкин был одет в чёрный фрак, на руки натянуты жёлтые перчатки из толстой замши. Его лицо казалось необыкновенно спокойным и очень серьёзным. Курчавые тёмные волосы разметались по атласной подушке, а густые бакенбарды окаймляли впалые щёки до подбородка, выступая из-под высоко завязанного галстука.
В комнате горело несколько десятков церковных свечей, и воздух был тяжёлым, восковым. Дьячок, стоя в ногах поэта, читал Псалтырь. Люди входили, благоговейно крестились и целовали руку покойного. Надежда тоже прикоснулась губами к его жёлтой перчатке и дольше других задержалась у гроба, желая запечатлеть лицо поэта в памяти своей навсегда.
— Прощайте, дорогой Александр Сергеевич! — Слёзы закипели у неё на глазах. — Прощайте навек!
На отпевание в церковь она уже не поехала, да и говорили, что место его тайком было изменено: вместо Исаакиевского собора в Адмиралтействе, обозначенного в приглашении, — придворная церковь Спаса на Конюшенной.
Надежда покупала все петербургские газеты 31 января, 1, 2, 3 февраля, но столичная печать точно в рот воды набрала. Лишь в «Северной пчеле» появилось несколько строк и в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду». Однако ни слова не говорилось там о причине смерти Пушкина, о трогательном прощании с ним народа, о хладнокровном убийце — негодяе, приехавшем в Россию делать карьеру и посягнувшем на святыню её.
Поражённая в самое сердце этим внезапным и ужасным событием, она несколько дней не находила себе места. Потом отложила в сторону «Павильон», готовый наполовину, и начала писать совсем другую повесть — «Год жизни в Петербурге, или Невыгоды третьего посещения». Её смятенная душа просила освобождения от гнёта воспоминаний, но работа шла тяжело, слова не подчинялись ей, верх над ними брали чувства, и на бумагу вместо чёрных строчек попадали слёзы.
Не очень заботясь о точности дат и очерёдности фактов, имевших место в жизни, Надежда старалась написать своего Пушкина таким, каким он виделся ей теперь, вознесённый над обыденной суетой своей трагической гибелью, и часто опускала детали их знакомства, ныне, как ей думалось, не имеющие значения.
Ещё больше ей хотелось свести счёты с теми, кто невольно задевал её гордость и обижал в своих пышных гостиных. В сущности, это были те же люди, которые раздували скандал вокруг Пушкина и тем самым довели его до бесповоротного решения драться на дуэли. Они отомстили гению за его неординарность и остались неподсудными. Ни проклинать их, ни разоблачать она не стала, а хотела высмеять претензии светской черни на собственную значительность, на право вынести свой главный и окончательный приговор любому явлению в этой жизни.
Повесть была готова к сентябрю 1837 года. Месяц ушёл на правку и переписку. Два месяца держала рукопись цензура и допустила до печати, не сделав в ней крупных изъятий. Затем Надежда, уже имея опыт, сама заключила договор с типографией, принадлежавшей Воейкову и компании. В начале 1838 года повесть «Год жизни в Петербурге, или Невыгоды третьего посещения» увидела свет. Это было первое большое произведение, посвящённое Александру Сергеевичу Пушкину и вышедшее в России в первую годовщину смерти поэта.
Все его друзья-литераторы молчали, напуганные реакцией правительства. Опала настигла Пушкина в гробу, и никто из них не рискнул отметить печальную дату публикацией. Встречаясь в это время с ними в салонах петербургской знати, в книжной лавке Смирдина на Невском проспекте, Надежда слушала их проникновенные рассказы о рано погибшем друге и недоумевала.
Разве не могли эти умудрённые в писательстве люди, имевшие имя и большой авторитет, найти способ, чтобы сейчас обратиться к читающей России? Но ничего не написал Плетнёв, ближайший сотрудник Пушкина по журналу «Современник», профессор Санкт-Петербургского университета. Ни строчки не родилось и у Жуковского, который по поручению императора Николая I разбирал бумаги Пушкина после похорон и составил для царя подробнейший отчёт. Хранил молчание знаменитый Карамзин, до последнего часа не отходивший от постели умирающего поэта.
Когда она впрямую спросила об этом у барона Розена, обязанного Пушкину своей поэтической славой, он отвёл глаза. Потом барон долго объяснял Надежде, что время для таких мемуаров ещё не пришло, что потомки воздадут по заслугам каждому, кто был причастен к пушкинской эпохе.
Не особенно рассчитывая на потомков и не боясь немилости вельмож, ненавидевших поэта как при жизни, так и после смерти, Надежда сама занималась продажей своего нового произведения, развозила его по знакомым. Повесть шла нарасхват. О Пушкине в обществе не забыл никто. Теперь же он вернулся в свет персонажем книги, и любой, знавший его, мог прибавить к этому портрету собственные воспоминания. Надежда полагала, что таким образом она лишь отдала дань своей безграничной любви к нему.