С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
— Охотно верю. Однако храбрый человек всегда и всюду будет добродетелен. Ему это легко. Он преодолевает обстоятельства.
— Вот мы и посмотрим, применима ли к вам ваша теория. Подождём до первого сражения, а потом вы сами мне расскажете, если захотите, что такое храбрость...
На том их философский спор обычно и заканчивался. Надежда не знала, что ответить. На самом деле этот вопрос мучил её давно. Про себя она знала, что не боится никаких животных, включая волков, лягушек и змей, не боится темноты, не боится покойников на кладбище, куда специально ходила однажды ночью. Но что будет с ней в сражении — при виде неприятеля, под артиллерийским и ружейным огнём, при блеске сабель в рукопашной схватке?..
В задумчивости она вставала из-за стола и прощалась с ротмистром. Казимирский ложился вздремнуть после обеда. Путь же рекрута Соколова лежал на конюшню. Нужно было задать Алкиду полуденную порцию овса.
Добрый конь встречал хозяйку ржанием. Вид его всё больше радовал Надежду. Служба в Польском полку явно шла жеребцу на пользу. От ежедневной (кроме понедельника) двухчасовой езды с правильными нагрузками мышцы у него окрепли. От обильного регулярного корма шерсть лоснилась.
В иерархии взводного табуна Алкид также занял достойное место. Раза два вожаки нападали на него, но верный друг Надежды сумел отбиться и покусать главного своего антагониста — рослого жеребца голштинской породы по кличке Гром, на котором ездил сам унтер-офицер Батовский. С тех пор кобылы подчинялись Алкиду беспрекословно, мерины боялись его, а жеребцы не трогали. Он стал весел, уверен в себе и игрив.
Сейчас он не спеша ел овёс и косил глазом на хозяйку. Чуял, что в кармане просторных казацких шаровар спрятана у неё горбушка хлеба, щедро посыпанная солью. Это — ему на десерт, за усердие к службе. Может быть, и Алкид нашёл тут лучшее применение своим качествам. На роду ему было написано стать строевым, боевым конём, а в Сарапуле его держали для забавы.
Потрепав по шее своего любимца, Надежда вышла из конюшни во двор. Теперь у неё имелось четыре ничем не занятых часа: от обеда до вечерней чистки лошадей. Обычно она гуляла пешком по окрестностям, иногда удаляясь от деревни вёрст на шесть-семь. Ей нравилось бродить по лесу, слушать шелест листьев и пение птиц. Здесь находила она отдохновение от солдатских трудов, от грубой мужской компании своих сослуживцев. Здесь размышляла о нынешней жизни, сравнивая её с предыдущей. Мыслимое ли было дело замужней женщине её круга или тем паче девице гулять ОДНОЙ по лесам и полям в Сарапуле или Ирбите? Самое большее — в саду при доме, а если на улице, то непременно с прислугой, с родственницей, с матушкой.
Пусть здесь унтер-офицер Батовский с утра грозил ей палкой и требовал мгновенного выполнения приказа, зато во всём остальном она была свободна. Да, свободна. От мелочной опеки любезной матушки, от вечных амбиций Василия Чернова, от предрассудков общества, которое слишком жёстко следило за поведением женщины и которое слишком многое прощало мужчине.
С Божьей помощью она перешла границу от суровых женских обязанностей к широким мужским правам, сохранив тем не менее свою сущность. Никто не узнал об этом, никто не оказал ей поддержки или протекции. Она сама устроила свою судьбу и, ликуя, думала о себе: «Я — человек!» Рядом с этим все трудности казались ей ничтожными, их можно было преодолеть и перетерпеть...
Замечтавшись, Надежда не увидела, что давно вышла из леса и находится на луговине, полого спускающейся к деревенскому пруду, где крестьянские дети пасли домашнюю водоплавающую птицу. Она подняла с земли прямую сухую валежину длиной в сажень, обломала у неё сучки и попробовала на вес. Получилось что-то похожее на пику.
Дети, забравшиеся в кусты ракиты, смотрели, как молодой солдат в синей куртке, вышедший из леса, стал проделывать разные штуки с длинной палкой: крутить её над головой и вокруг тела, перекидывать с руки на руку, ударять о землю то одним, то другим концом. Вдруг он размахнулся и метнул своё орудие прямо в кусты у пруда, в их наблюдательный пункт. Валежина запуталась в ветвях и никого не задела, но дети сильно испугались. С визгом бросились они в разные стороны, сверкая берестяными лапоточками. А самый маленький, шестилетний Ерёмка, споткнулся о камень, упал и завопил благим матом.
Надежда со всех ног кинулась к ребёнку. Она не понимала, как очутились в кустах на пустой луговине дети и что произошло с ними после попадания туда валежины. Детский крик на секунду лишил её рассудка. Схватив мальчишку, она прижимала его к себе и лихорадочно осматривала.
Но, к счастью, кровь была только на разбитой при падении коленке, и вопил Ерёмка больше от страха, чем от боли. Она поставила его на ноги, убедившись, что он жив и здоров. Мальчик отбежал в сторону на несколько шагов и остановился, глядя на необычного солдата. Надежда никак не могла успокоиться. У неё бешено колотилось сердце, дрожали руки, на глаза навернулись слёзы. Уж очень похож был этот мальчик на её собственного сына.
Она порылась в карманах шаровар, достала леденец в вощаной бумаге и протянула его мальчику. Тот бочком-бочком, но всё же подошёл за угощением. Из-за деревьев сразу выглянули другие участники этой сцены. Естественно, что леденцов на всех у неё не хватило. Тогда Надежда достала кошелёк и дала каждому по медному пятаку. Это был очень хороший подарок.
Дети, схватившись за полы её чекменя, побежали за ней по берегу пруда, а затем и в деревню. Следом за детьми, крякая и хлопая крыльями, тронулись в путь гуси и утки. Сопровождаемая этим шумным эскортом, Надежда появилась в Холмах как раз вовремя. Трубачи, разъезжая по улице верхом, играли сигнал к вечерней чистке лошадей.
Ночью, лёжа без сна на узкой крестьянской лавке, она обдумывала своё письмо к отцу. Писать решила после присяги, когда уж точно станет солдатом. Самым главным в письме будет конец: «Умоляю вас, любезный батюшка, не отдавайте Чернову моего сына! Я вернусь за ним, когда получу в полку отпуск после нашего похода в Пруссию...»
3. СОЛДАТСКИЙ ПУТЬ
Более трёх недель стоим мы здесь; мне
дали мундир, саблю, пику, так тяжёлую,
что мне кажется она бревном; дали
шерстяные эполеты; каску с султаном,
белую перевязь с подсумком, наполненным
патронами; всё это очень чисто, очень
красиво и очень тяжело! Надеюсь, однако же,
привыкнуть; но вот к чему нельзя уж никогда
привыкнуть — так это к тиранским казённым
сапогам! Они как железные!..
Рекруты ждали присяги. Многие рассчитывали таким образом освободиться от своего замечательного наставника. Но для Надежды эта акция имела большее значение. Кроме записи в полковой книге и воинского обучения у Батовского, ей хотелось скрепить свой переход к новой жизни настоящей клятвой.
Однако сама церемония присяги прошла довольно обыденно. Рекрутов поставили в строй, приказали поднять вверх правую руку и прочитали текст присяги, который был очень длинным, запутанным и начинался так: «Я обещаюсь всемогущим Богом служить Всепресветлейшему Нашему Царю Государю верно и послушно, что в сих постановленных, также и впредь постановляемых, Воинских Артикулах, что оные в себе содержать будут, всё исполнять исправно...» [16]
16
Полное собрание законов Российской Империи. Т. 5. С. 319—320. СПб.,1830.
Из дальнейшего чтения рекруты с трудом уяснили себе, что отныне они обязаны воевать храбро, противнику сопротивляться сильно, о государственной измене сообщать немедленно, командиров слушаться, казённое добро беречь, из расположения воинской части без разрешения не уходить, и вообще, «во всём поступать, как честному, верному, послушному, храброму и неторопливому солдату надлежит...».
Затем к ним вышел местный священник (за отсутствием полкового) и вынес парадное церковное Евангелие в золотом окладе. С книгой он подходил по очереди к каждому, и надо было, выйдя из строя, стать на одно колено и поцеловать её. Ротмистр Казимирский, одетый по такому случаю в новый мундир с офицерским шарфом на поясе и лядункой на серебряной перевязи через плечо, поздравил их со званием солдата Российской Императорской армии и прочитал распределение по взводам своего эскадрона. Соколов, Вышемирский, Шварц и Сырокумский попали в первый взвод поручика Бошняка, или, говоря иначе, остались под командой Батовского, который был у Бошняка старшим унтер-офицером.