С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
Погода стояла довольно тёплая. Вместо палаток в лагере соорудили огромные шалаши — по одному на каждый взвод. Спали солдаты на соломе, завернувшись в шинели. Это сперва доставляло Надежде некоторые неудобства, но выход она нашла.
Утром и вечером лошадей поили не у коновязей, а гоняли к определённому месту на реку, что протекала в полуверсте от лагеря. «Товарищ» Соколов вызвался делать это один и ежедневно. Взводный командир разрешил, однополчане были благодарны (одной обязанностью меньше), а Надежда стала брать с собой свежую рубашку и полотенце, которые прятала под мундир. Пока кони пили, она успевала раза два-три окунуться в воду и сменить бельё в зарослях ивы.
Правда, на обратном пути случались неприятности. Лошади, зная, что после водопоя их ждёт раздача корма, спешили к коновязям через весь лагерь. Иногда Надежда не могла удержать свой табун, лошади начинали скакать и играть, и ей доставался выговор от офицера, дежурившего по коновязям.
Собственно говоря, этот водопой на реке и привёл к ужасному для неё событию — Надежда потеряла Алкида.
В тот день она села верхом на Соловья, а Алкида и другую лошадь взяла в повод, верный друг сначала шёл рядом и ластился к ней: тёрся мордой о её колено, брал губами за эполет. На обратном пути лошади стали вдруг прыгать, вставать на дыбы, отбивать задними ногами, храпеть, взвизгивать. Алкид последовал дурному примеру, вырвал повод у неё из рук и пошёл галопом, но не в лагерь, а на поле, разгороженное на участки высоким плетнём. Он хотел перепрыгнуть через него, однако прыжка не рассчитал и животом упал на заострённые колья. У него достало сил прискакать к коновязи, стать на своё место и последний раз положить голову Надежде на плечо. Через пятнадцать минут всё было кончено. Он упал, вздрогнул всем телом и вытянулся.
Надежда ещё кричала: «Коновала сюда! Быстрее!» Ещё пыталась поднять его. Ещё рыдала, обливая слезами чёрную гриву своего коня. Но его уже не было на свете, и дежурный офицер, посмотрев на эту сцену, спокойно приказал отволочь падаль в поле, на съедение волкам и лисицам.
— Это не падаль! — бешено крикнула она молодому корнету. — Не смейте трогать моего боевого друга!
Штабс-ротмистр Галиоф, увидев «товарища» Соколова в слезах и выслушав его сбивчивый рассказ о гибели Алкида, сам пришёл на взводную коновязь и поговорил с дежурным. Любовь нижних чинов к их строевым лошадям, сказал он, нужно поощрять. Это можно делать разными способами, в том числе и таким, не совсем обычным.
Алкида не бросили в поле. Его похоронили. Солдаты выкопали глубокую яму, на верёвках опустили туда бренные останки коня и сверху насыпали холм. Надежда на речном берегу набрала камней и выложила на нём надпись: «Алкид, добрый конь, боевой друг». Штабс-ротмистр дал ей маленький отпуск, она ходила на могилу три дня и плакала там о своей прошедшей жизни.
Со смертью Алкида эта жизнь отошла в далёкую даль. Порвалась — так ей думалось тогда — последняя живая нить, соединяющая её с отцовским домом. Писем из Сарапула не было. Что там происходит, она не знала. Может быть, родственники, не простив ей побега, решили отказаться от неё, навсегда забыть о её существовании.
Обнимая могильный холм, Надежда пыталась понять, готова ли она к такому повороту. Конечно, в сердце у неё поселится вечная боль — разлука с сыном. Но тогда она — действительно Александр Васильевич Соколов, и никто более. Прошлого у неё нет, есть только настоящее — рутинная мирная служба нижним чином в кавалерийском полку. Она же станет её будущим, и надо терпеть, ждать и надеяться.
Ждать новой войны, надеяться на Его Величество Случай. Теперь она имеет опыт и будет вести себя умнее. В Конно-Польском полку её хорошо знают, репутацию храброго солдата она заслужила. Недаром Вышемирский с завистью рассказывал всем в их четвёртом взводе, как шеф полка самолично драл за ухо «товарища» Соколова...
От генерала Каховского неожиданно они оба получили привет. По окончании «кампаментов» и манёвров в полку на разводе караулов зачитали приказ о новом производстве в унтер-офицеры. Их фамилии стояли в списке. Только Вышемирского перевели во второй эскадрон, а Надежду оставили в шефском. Теперь она на учениях ездила «замковым» унтер-офицером и следила за порядком во второй шеренге.
Настоящий серебряный галун шириной в полвершка ей удалось купить в Полоцке, куда их полк прибыл в конце сентября на зимние квартиры. Она сразу взяла пять аршин, чтоб хватило на все её форменные куртки. Теперь она, как бывалый солдат, обзавелась двумя мундирами: «первого срока», то есть почти неношеный, и «второго срока» — изрядно поношенный. Также в марте 1809 года, по истечении двух лет службы в полку, следовало ей получить от казны ещё один, совершенно новый, мундир.
С неизъяснимым удовольствием пришивала Надежда на свой малиновый с тёмно-синей выпушкой воротник и обшлага блестящую серебряную полоску. Ей казалось, что все вокруг только и смотрят на это её украшение. Заменила она репеёк на шапке. Вместо малиново-черно-белого получила новый, унтер-офицерский, султан с чёрно-жёлтыми перьями на макушке. Она бы заказала и трость — для солидности. Но после «кампаментов» вышло постановление, что трости в армии всё-таки отменены, и даже Батовский перестал носить это своё оружие.
В Полоцке Надежда поселилась одна на квартире вдовы хлеботорговца. Как унтер-офицер дворянского звания, она имела такую привилегию. С хозяйкой они поладили, и та доставляла своему молодому и тихому постояльцу лучшую провизию из погреба.
Вечерами Надежда наслаждалась одиночеством. Ей очень хотелось читать, но её книги пропали вместе с чемоданом при Гутштадте. У командира лейб-эскадрона она видела целую походную библиотечку из русских и немецких изданий, однако попросить что-нибудь боялась. Вдруг штабс-ротмистр скажет ей, что чтение — не солдатское дело.
Галиоф относился к ней хорошо, но без сентиментальности. Однажды, когда «товарищ» Соколов поздно вечером доставил ему на квартиру записку из штаба, Галиоф отправил его ночевать на свою конюшню. Потому что военное время, когда офицеры и рядовые спали вместе на соломе и питались из одного котла, прошло. Для усиления воинской дисциплины и восстановления субординации требовалось чётко проводить грань между теми и другими. При всех своих дворянских достоинствах «товарищ» Соколов оставался для штабс-ротмистра за этой гранью и должен был вращаться в обществе себе подобных, то есть унтер-офицеров и рядовых.
Зато она свела знакомство с писарями полкового штаба, куда ходила раз в неделю: за почтой. Никто не писал унтер-офицеру Соколову, но в штабе уже знали его историю, как он без благословения отца и матери убежал в армию, и обещали немедленно дать знать, если письмо придёт.
Недавно под большим секретом старший писарь рассказал ей, что генерал-майор Каховский диктовал ему список нижних чинов для награждения знаком отличия Военного ордена, и от лейб-эскадрона фамилия Соколова была первой — «за спасение офицера в бою при Гутштадте 25 мая 1807 года». Эта новость порадовала Надежду. Если к унтер-офицерским галунам прибавить ещё и серебряный крестик на Георгиевской ленте, то вполне можно брать отпуск и ехать в Сарапул за Ваней. Никто там не посмеет остановить её.